Людвиг Кондратович (Вл. Сырокомля) - [2]

Vieleicht der Herren eigner Oeist

In dem die Zeiten sich abspiegeln, —

духъ самихъ писателей, въ которомъ времена только отражаются.

И такъ, отказываясь отъ собственной своей индивидуальности, мы не только нарушаемъ самое понятіе объ общемъ, но и не дѣлаемся даже причастниками этого условнаго общаго, а, просто на просто принимаемъ на себя личину чужой индивидуальности. Отказъ отъ индивидуальнаго строя собственной своей народности, есть преступленіе противъ человѣчности – crime de lèse – humanité!

Но, въ особенности, грѣшны мы въ этомъ отношеніи, передъ наиболѣе близкими, родственными намъ, племенами славянскими. Мы всѣ въ свое время воспитывались на Гете и Шиллерѣ, на Шекспирѣ и Байронѣ, на герояхъ и произведеніяхъ поэтовъ и романистовъ Франціи, обогащались принятіемъ въ себя индивидуальныхъ особенностей германскаго, англійскаго и французскаго народнаго духа, и самыя даже литературныя посредственности этихъ народовъ такъ, или иначе, оказывали на насъ свое воздѣйствіе. Никакая политика графа Бисмарка или лорда Биконсфильда не можетъ заставить насъ забыть Германію Шиллера и Гете или Англію Шекспира, Диккенса и т. п., которые всегда въ сознаніи нашемъ будутъ представляться могучими оправдательными документами народнаго духа. Мы жили когда-то, да и живемъ до сего времени одною братскою жизнью съ этими народами, переживаемъ ихъ внутреннюю народную жизнь, ихъ задушевныя чувства, мысли и стремленія, потому, что, углублены въ ихъ народность, застаемъ ихъ у себя дома, знакомясь съ искусствомъ ихъ во всѣхъ видахъ и выраженіяхъ, и не можемъ порвать нѣкотораго родства съ ними, какъ бы тяжелы ни были наши политическія международныя отношенія. Но совершенно иначе относимся мы къ племенамъ славянскимъ, родство наше съ которымъ несравненно существеннѣе и глубже. Вполнѣ чуждаясь проявленія народнаго духа ихъ и всей вообще внутренней ихъ, домашней жизни, будучи совершенно незнакомы съ художественными произведеніями ихъ творчества, мы совершенно естественно можемъ сходиться съ ними только на поприщѣ международныхъ, всегда, болѣе или менѣе, искусственныхъ политическихъ отношеній, а потому и зачастую можемъ видѣть въ нихъ только политическихъ недоброжелателей или политическій матеріялъ. А, между тѣмъ, истинное сближеніе народностей требуетъ непосредственнаго ихъ ознакомленія другъ съ другомъ, а такое ознакомленіе можетъ совершиться только черезъ ознакомленіе съ непосредственными произведеніями народнаго творчества, выраженіемъ котораго является область искусства. Скажутъ, конечно, что и наше русское искусство, и наша русская литература, остаются совершенно неизвѣстными для большинства, по крайней мѣрѣ, славянскихъ племенъ. Но мало, что еще остается для нихъ неизвѣстнымъ, а главное мы говоримъ вовсе не о томъ, что должны дѣлать они, а о томъ, что должны дѣлать мы. Да и кромѣ того, показывать примѣръ къ нравственному сближенію, протягивать руку, – есть неоспоримое право сильнаго и не только право, но и священная его обязанность.

Отраднымъ въ слѣдствіе того явленіемъ можемъ считать мы русскій переводъ произведеній одного изъ величайшихъ поэтовъ Польши – Людвига Кондратовича, извѣстнаго въ литературѣ подъ, псевдонимоъ Владислава Сырокомли.

Вопросъ о сущности и значеніи искусства и, преимущественно, поэзія уже давно, оставляется совершенно въ сторонѣ, и все, относящееся къ его области, довольно представляется отчасти туманнымъ, а потому мы и чувствуемъ себя обязанными сдѣлать нѣкоторую оговорку. Чтобы не представлялося голословнымъ все сказанное нами о значеніи поэзіи, какъ стихіи народнаго сближенія, сковывающей народности въ одну общую человѣчность при полномъ сохраненіи индивидуальныхъ особенностей каждой.

Дѣйствительно-ли въ поэзіи, даже и поэзіи истинной, выражается самая глубь души человѣческой, души самаго поэта, самая суть всего внутренняго его міра? Мы полагаемъ, что на этотъ вопросъ отвѣтъ можетъ быть только утвердительный. Напрасно пыталися, по временамъ, находить дисгармоніб внѣшней, фактической жизни, жизненныхъ дѣяній поэта съ тѣми выраженіями его души, которыя составляютъ предметъ поэтическаго его творчества, и изъ этого чисто внѣшняго несогласія выводить заключенія объ искусственности, дѣланности всѣхъ поэтическихъ его настроеній, – доказательство лицемѣрнаго его отношенія къ тому, что выставляетъ онъ своею святыней. Такое сужденіе, по меньшей мѣрѣ, близоруко и, во всякомъ уже случаѣ невѣрно. Развѣ всѣ дѣйствія человѣка одинаково сознаются имъ, одинаково имъ прочувствованы, исходятъ, если можно такъ выразиться, изъ одного и того же душевнаго уровня. Одно совершается подъ вліяніемъ охватывающихъ время и общество нравственныхъ вѣяній, совершается, потому безсознательно или полусознательно, другое дѣяніе объясняется привычкой, страстью, аффектомъ, временнымъ упадкомъ нравственныхъ силъ и т. п. Все это роняетъ, унижаетъ человѣка, какъ нравственнаго дѣятеля, служитъ доказательствомъ отсутствія самонаблюденія, нравственной строгости, безъ которыхъ человѣкъ падаетъ, попускаетъ себѣ; но развѣ слѣдуетъ отсюда, чтобы онѣ вовсе умеръ для добра. И вотъ, изъ глубины души его поднимаются чувства несогласныя, можетъ быть, даже совершенно противорѣчащія обычному, обыденному строю его жизни. Нравственное противорѣчіе, нравственная дисгармонія высказываются и выражаются съ полною силой. Это уже не тотъ человѣкъ, какимъ всѣ его знаютъ; мы подмѣчаемъ въ немъ чувства, слышимъ рѣчи какъ бы другаго человѣка и опрометчиво заключаемъ, что это рѣчи – для него чуждыя, что эти чувства – ложныя, напускныя, что его поэзія – искусственна и лицемѣрна. Либо въ поэзіи, говоримъ мы, сказывается рѣчь лицемѣрная, либо въ одномъ человѣкѣ живутъ два человѣка, и не человѣкъ уже, не личность, а только какая-то отвлеченная часть человѣка высказываетъ то, что умиляетъ насъ въ его поэзіи.