Людвиг - [3]

Ополаскивая ведро, Мария выплескивала воду по-разному: в сторону дороги прямо перед собой, в сторону станции железной дороги направо или медленно сливала обратно. И те, кому надо, откуда-то издалека, из лесу, это видели.

Что это обозначало, Мария и сама не знала. «Сегодня к дороге налево», — говорил ей мальчик Янка, шмыгая носом. Иногда она случайно замечала колонну грузовиков, уходившую вдоль шоссе. Иногда ничего не могла заметить.

Она выполняла все, понимала, для чего это, и все равно боялась. Засыпала в страхе, и ей снилось, что приводят избитого Янку, спрашивают ее, а Манька лепечет, рассказывает то, чего она сама даже не знает, и просыпалась в холодном поту… Нет… Еще не сегодня, еще ночь прошла, прожита, Манька спокойно сопит, уткнувшись носом ей в плечо.

С каких-то пор Манька вдруг ожила, повеселела и попалась на лжи — изо рта пахло конфетой, а говорит: не брала.

Что-то стала от матери скрывать, но долго-то, конечно, не выдержала, мало-помалу проболталась, и Марии ясно сделалось: ею тут кто-то начал интересоваться, кто-то Маньку терпеливо выспрашивает, подкупает конфетками, шутит с ней, играет и нет-нет про нее, про маму, невзначай спросит, с кем она дружит, куда заходит. И Манька сама не заметила, как среди шуточек, болтовни ему доверилась и теперь ждет не дождется, когда он к ней заглянет, этот ее приятель: долговязый, рыжий, немолодой немецкий солдат с глазами навыкат.

— Дурочка, ты молчи с ним, он же фриц, проклятый фриц!

— Я знаю. Я ему сама сказала.

Мария за голову схватилась:

— Что сказала?

— Ты проклятый фриц!

— Боже ты мой, что натворила!.. А он тебе что?

— А что ему?.. Так, смеется.

Это было уж совсем плохо: не разозлился, не ударил, не обругал. Смеется. Значит, свою какую-то цель имеет.

— На каких же языках вы с ним объясняетесь?

— Мы по-русски.

Еще хуже: по-русски! Конечно, такому-то и поручили.

— Значит, по-русски? Фашист этот? Умеет по-русски?

— Ой. Пло-о-хо как!.. — насмешливо сморщила нос Манька. — Да мы же не всё говорим-говорим!.. Мы песни поем. У него гармошка есть. С дырочками, в нее дуть надо… Вот так: блым-блим!..

Мария на все лады внушала, уговаривала, грозила, пугала, умоляла ни с кем не разговаривать, сторониться этого солдата пуще всех.

Манька слушала, как слушают дети про неинтересное: соглашалась, обещала и забывала.

Через несколько дней, обнимая мать перед сном, с торжеством похвасталась:

— А он вовсе и не фриц, а… как это? — с трудом выговорила — Лю-дик!

Ты опять на тот двор ходила?

— Не ходила… Он сам ко мне приходил!

Мария тяжело перевела остановившееся было в груди дыхание, тихо прошептала:

— Ну, спи, детка, спи!..

Ничего невозможно сделать, будь что будет, все пойдет, как идет, остановить она ничего не может.

Бежать некуда. Надо ждать. Терпеть страх. И с ведрами к роднику ходить надо до последнего, пока еще позволяют ходить.

…Губная гармошка играла танго. Подходя к дому, Мария даже приостановилась, пошла медленнее. Очень хорошо получалось танго на гармошке, и играли хорошо.

Светлое небо, тлеющая полоса чистого заката, весенний влажный ветерок играет на лугу, налетает, точно балуясь, с разных сторон, — она отмечала все это с громадным удивлением.

«У людей весна, — подумала она, — где-то у людей начинается весна». И в первый раз за долгие месяцы ей захотелось упасть ничком на землю и в голос зареветь. Она совсем забыла и верить перестала, что бывает на свете какая-то весна. Забыла, что она ведь совсем молодая, сама поверила, что она сгорбленная, измученная старостью, горем, нуждой баба без возраста, какой она хотела казаться и казалась.

Немецкий солдат, тот самый, стоял, привалясь плечом к углу дома, и играл на губной гармошке танго.

А за углом, у него за спиной, Манька на своем крылечке притопывала в такт, мотала головой, веселилась.

Солдат увидел Марию и, продолжая наигрывать уже что-то бессвязное, пошел к своему «парадному» крыльцу, а Манька от матери полезла прятаться за дверь, сама себя стараясь убедить, что ее не заметили.

Мария подхватила ее на руки, оттащила в дальний угол за плиту, на постель:

— Это что было? Говори!

Манька, неуклюже, неумело притворяясь, что ничего не понимает, даже разозлилась от собственного упрямого лганья и заревела. Успокоившись, дала утереть себе нос, помолчала, сосредоточиваясь.

— Ну тогда ты слушай! — и, плавно взмахивая в такт грязной лапой в засаленном рукаве кофтенки, мышиным голосенком запищала довольно похоже, по-детски фальшивя, мотив танго:

Мартыфка к ста-арости

Слаба глазами ста-ала!..

А от людей, бум-бум, бум-бум,

Она слыха-ала!..

— Это я ему слова придумала… Только я дальше позабыла как…

Потом Мария стала невольно примечать этого солдата среди других, когда они, гремя по ступенькам сапогами, выходили куда-то по своим делам в город.

На себе она ловила тоже его короткий, мельком брошенный взгляд. Кольнул и метнулся в сторону.

Весна была в разгаре, станция и городок оживились. По ночам ревели моторы грузовых машин, танков. У станции два раза слышны были серии каких-то взрывов.

Тревога глухо нарастала, точно воздух менялся, но жизнь шла прежняя.

— Хочешь, тебе покажу? — спросила Манька. — Вот смотри.