Людмила - [67]

Я подумал о Марине — не с ней ли что-нибудь не так? Она, в общем-то, проявлялась нейтрально. Беседа о том о сем — может быть, уже знала обо мне от Людмилы. Я не заметил, чтобы она как-нибудь тестировала меня. Да, разговор о том о сем — ничего существенного. Потом зашла, пригласила меня выпить, когда я смотрел картины в другой комнате. Если ничто во мне не показалось ей подозрительным, то почему Людмила боится быть откровенной со мной?

— Она красивая женщина, — сказал я. — Красивая женщина с габсбургской челюстью.

— Да-да, — засмеялась Людмила. — С габсбургской челюстью, она любит об этом говорить.

— Налить вам?

— Да, пожалуйста. И можно сигарету?

Я протянул ей пачку.

— Та-ак, — сказал я. — По-моему, все-таки ваша кузина несмотря на свою габсбургскую челюсть здорово не любит своего шефа. Он что, не нравится ей как человек или это принципиальные разногласия? А может быть, он просто не дает ей как следует проявиться?

— А кто вам сказал, что она его не любит?

Я затянулся.

— Вы ведь учитесь на филфаке? — спросил я.

— Да. На филологическом, на французском отделении. А что?

— Вот, — сказал я. — За что бы вам любить доктора Ларина? Или не любить его. Что вам делить? А Марину вы очень любите, правда?

— Но...

— И если бы Марина относилась к доктору Ларину хорошо, — продолжал я, — вы бы тоже не ругали его. Ведь вы, с ним, по-видимому, не слишком близко знакомы, о его методах, о его отношении к больным вам известно только из рассказов Марины, и ваше мнение о нем зависит исключительно от их взаимоотношений. У меня достаточно опыта: я знаю, как это бывает.

— Не всегда так, — запальчиво возразила Людмила.

— Почти всегда, — сказал я. — Я не верю, чтобы вы самостоятельно составили свое мнение о крупном ученом, вы не имеете для этого ни образования, ни опыта, и у вас нет с ним личных отношений, чтобы составить о нем мнение как о человеке. Почему это вас так коснулось? На это нужна серьезная причина.

Людмила возразила, что Марина здесь ни при чем, что она как раз очень высоко ценит Ларина как ученого.

— Да мне-то что? — сказал я. — Я ведь не собираюсь ссорить доктора с его сотрудниками, да и вас с Мариной тоже, только зачем вам вникать в чужие научные споры? Или личные отношения — не знаю, что там.

Я подумал, что, в самом деле, зачем я затеял этот спор — мне-то ведь действительно никакой выгоды. Однако мне казалось, что разговор то ли естественно, то ли по воле Людмилы все время уходит от чего-то другого, существенного, что Людмила боится, как бы я не коснулся какой-то главной темы, где она волей-неволей вынуждена была бы ответить на какой-то важный вопрос, который я мог бы совершенно случайно задать.

Я подумал, для чего она вообще пригласила меня туда, но я уже и раньше об этом думал. Похоже, я должен был как-то там проявиться: обнаружить какое-то знание или незнание. Она потом спрашивала меня, точно ли я не знаю художников, авторов тех работ, которые там были. Мне показалось, что она приняла мой ответ с облегчением: я почему-то не должен был их знать. Почему она хочет, чтобы я не знал их? Я подумал, не стоит ли мне сказать ей, что у двоих из них сегодня я побывал. Подумал, как она отреагирует на это. Но она никак не отреагировала, только спросила, какое впечатление они на меня произвели, то есть их работы, уточнила она.

— Трудно сказать сразу. Я ведь не специалист. Впрочем, Иверцев очень понравился, а Тетерин... У него какая-то странная жена, — сказал я.

— Инна? — Людмила с внезапным испугом посмотрела на меня.

По ее реакции я понял, что, кажется, я на верном пути, что, пожалуй, все-таки стоит поискать среди художников. Правда, может быть, Тетериным все и ограничится. Иверцев, например, совершенно не похож на наркомана. С другой стороны, портрет был написан Иверцевым, а не Тетериным.

— Чем она странная? — сказала Людмила, оправившись от минутного замешательства. — Типичная жена художника, немножко не от мира сего. Она, кстати, по образованию искусствовед.

Я не стал расспрашивать Людмилу о Тетерине — доктор достаточно мне о нем рассказал. Правда доктор существенно заблуждался на его счет, увы, он выдавал желаемое за действительное, но это уже другой вопрос. Ампулы в письменном столе художника, ветеринарный морфин, такой же, какой обнаружили в кармане Стешина и в такой же дозировке. Возможно, хотя и не обязательно, что они происходили из одного источника. Следователь говорит, что Людмилу видели со Стешиным, а теперь выясняется, что она знакома с четой Тетериных. У нее опасные связи — вовсе не Артур Грэй.

— О чем вы задумались? — спросила Людмила.

— Об Ассоли, об Артуре Грэе, об Алых Парусах.

Людмила с недоверием посмотрела на меня:

— Вы серьезно?

— Мне интересно, чем она будет заниматься там, в неведомой стране? — сказал я. Я вспомнил анализ Прокофьева. — Изменять Марку или Тристану или в знак верности тому и тому наденет голубой берет?

— Послушайте, перестаньте издеваться, — рассердилась Людмила.

Я рассмеялся. Я откинулся на подушку дивана, с симпатией посмотрел на Людмилу. Она сдерживала улыбку.

— Чему вы улыбаетесь? — сказала она.

— А вы?

Она расхохоталась.