Люди в летней ночи - [9]

Такова истовость материнской любви, озарившая однажды беспечного молодого человека, слишком задержавшегося вдали от дома. Это длилось от начала ранних сумерек до первых огней, зажженных в домах. И как легко стало после этого жить! Как славно стало петь и смеяться, шагая по улице и встречая приятелей! Как твердо верил он, что его матери суждена долгая-долгая жизнь, а его недавнее душевное волнение — нелепая случайность, воспоминание о котором недолго будет тревожить и преследовать его, потому что скоро потеряется из виду в людском потоке. Жизнь тем и мила, что не требует выставлять напоказ свои тайные душевные движения, а напротив, помогает их скрывать — прежде всего от самих себя.

И тревожащее молодого человека воспоминание совершенно выветрилось в тот же вечер и больше не возвращалось.

Но вот теперь оно снова шевельнулось в его душе, когда он сидел в качалке. На этот раз материнский образ был чуть иным: ведь она сама была близко. У него было чувство, словно мать могла прочесть все его тогдашние и все нынешние мысли о ней; она как будто заглянула и снова вышла, равнодушно бросив: «Ах, оставь, что за глупости!»

Эти переживания длились в душе молодого человека всего лишь краткий миг, подобно тому как созерцание жилок и зубчиков на зеленом листе может на мгновение отвлечь влюбленных во время свидания. Так что пусть теперь благосклонный читатель решительно выкинет из головы все, о чем ему толковали до сих пор, как влюбленные, оторвавшись от созерцания листа, вовсе забывают о нем и устремляются друг к другу. Итак — на дворе лето, и Элиас, сын старой хозяйки Малкамяки, вернулся домой; вот в этом-то событии и таится начало одного летнего рассказа, того рассказа, который со всеми своими глухими отголосками и созвучиями заблестит потом поэтическим блеском; это начало притаилось, как птичье гнездо в цветущем кустарнике. Сам летний воздух полон маленьких и больших тайн. Конечно, поют птицы, и кукуют кукушки, и разносится запах цветов. Но в глубине всего сущего лежит тайна.

* * *

Светила весенняя луна. Какая-то невидимая тяжесть ослабевала, поднималась ввысь и вот уже вовсе исчезла из воздуха. А вместо нее явился совсем особенный свет, днем неразличимый, но теперь, после захода солнца, повисший на макушках деревьев в парке, в желтой накипи цветущих кленов — словно замечтавшись. Это был последний день месяца, и на следующее утро молодого человека разбудил теплый, сухой аромат, напитавший воздух. Он слишком задержался здесь…

Gaudeamus igitur…[9]

Они купили хлеба, мяса и пива, притащили свои покупки в весеннее жилище и пировали все чудное утро напролет. Вдали — над крышами, в просветах между верхушками деревьев и печными трубами, — они видели голубой простор моря. В паузах между песнями они смотрели мечтательно туда, и молодо поблескивавшее море было созвучно их настроению. Все трое были в той поре, когда отрочество осталось позади, а возмужание еще не наступило; зато они обладали и преимуществами обоих возрастов: мальчишеской беспечной и сиюминутной радостью бытия и растущей мужественной силой. Элиас Малкамяки был из них самым красивым: плечистый, со здоровым цветом лица и с ласковыми глазами; из всех троих именно в его натуре ярче проявляла себя эта утренняя пора человеческой жизни. Его ближайшего друга звали Герцогом. Третьим — собственно хозяином комнаты, в которой они сидели, — был Богач.

Речи их были немного сумбурны и для непосвященного темны. В них то и дело попадались словечки, аромат, букет которых составляли воспоминания о совместно пережитых радостях и огорчениях, которые, впрочем, за давностью утратили свою огорчительность. Такие словечки могли повторяться сколько угодно раз — действие их всегда было неизменно. Им не обязательно смеялись, достаточно было улыбки, а улыбка ведь выше смеха. Временами воцарялось молчание… Малкамяки разглядывал рисунки, Герцог подошел к окну и начал напевать себе под нос народную песню. Богач дымил и смотрел на приятелей. Положение требовало каких-то действий. День был в разгаре, и они вышли на согретую солнцем улицу. Они были вместе последние дни, потому что лето уже наступало, и разрушало, и отодвигало в прошлое все, что зима скрепила и сблизила. Лето еще не явилось воочию, но все нарастало и набирало силу. В этом нынешнем его приходе была какая-то печаль, как во всем, чему приходится помимо воли отдаваться, но эта печаль была настолько неуловимой, что ее навряд ли можно было истолковать иначе, как пустою ребяческою фантазией, и каждый полагал ее собственной сердечной причудой. Но в настроение всей троицы, неспешно подвигавшейся по улице, она вносила сейчас особую размягченность.

Они двигались к Прибрежному парку и скоро уже шагали по песчаной аллее. Ближе к морю высилась скала, и дорожка огибала ее. Просторное небо, сверкающее на солнце море и сочная трава — весь зримый облик лета неотступно требовал от них каких-то действий, которые были бы с ним заодно. У подошвы скалы на самом солнечном припеке между кустами открывалась зеленая лужайка. Герцог почти невольно сошел с дороги и зашагал к лужайке напрямик, говоря: «Послушаем-ка, братцы, божественное дыхание лета!» Малкамяки и Богач последовали за ним, каждым своим расслабленным движением подчеркивая блаженную праздность.