Люди в бою - [70]

Мы идем дальше по узкому оврагу, пока не упираемся в дорогу, дальше идем по дороге. Мы выставляем головной и фланговые дозоры; нам видно, как слева и справа от нас фланговые снуют вверх-вниз, прочесывают холмы на случай засады: ведь нам неизвестно, где находится противник, — может, отступил на много километров, а может, поджидает нас за любым поворотом, готовится отбросить нас от Гандесы. Солнце высоко в небе, жара стоит нещадная, отчаянно хочется пить. Бойцы выкидывают все лишнее; одеяла, рюкзаки, миски, сменная одежда валяются по обочинам дороги. Я показываю испанским парнишкам из plana mayor[134], как выстлать листьями пилотку, чтобы уберечься от солнечного удара, но жажда мучит хуже жары. Мы часто останавливаемся на пыльной дороге, посылаем людей за водой, но воды на всех не хватает. От пыли першит в горле, распухает язык. Бойцы десятки раз бегают взад-вперед со связками фляжек, но воды все равно мало — никто не может напиться вдоволь. Мы истекаем потом, от долгой ходьбы и возбуждения мы вконец вымотаны. Где противник? Где он нас поджидает? А вдруг он уже сейчас следит за нами, укрывшись на лесистых склонах холмов, и сообщает о нашем продвижении по телефону; неужели противник бросит против нас свои резервы?

Только на привалах, прислонясь к насыпям по краям дороги, укрывшись в их негустой тени от следящих за нами сверху глаз, мы позволяем себе оглядеться по сторонам. Местность здесь холмистая, поросшая лесом; Гандеса всего в двадцати одном километре от Эбро, но впереди то ли справа, то ли слева от нас идут батальоны XIII бригады — не исключено, что они уже столкнулись с противником. Так оно и есть. Мимо нас проезжает захваченная у противника санитарная машина, она битком набита ранеными в белых, явно свежих повязках; машина катит к Эбро. Раненые потрясают поднятыми кулаками, мы приветствуем их криками. Слышно, как позади бомбят берега Эбро — бомбят бойцов, бомбят наводящиеся мосты; нам кажется, что мы в ловушке; пока мы еще можем продвигаться вперед, но мы не знаем, где нас поджидает противник, где он собирается нас контратаковать, долго ли нам еще удастся продвигаться вперед. Моторизованные дивизии могут в два счета перебросить сюда артиллерию и танки с Левантского фронта; эскадрильи самолетов прибудут сюда еще быстрее.

У Аарона вид подавленный, я спрашиваю, что его беспокоит. Он оглядывается назад, на Эбро, и говорит:

— Река.

— Почему?

— Ты знал Блэки Мапраляна? — говорит он. — В марте он командовал второй ротой. Я был его адъютантом.

— Наткнулся как-то раз на него, под Батеей, когда ходил в дозор. Он раньше был моряком, верно?

— Ага, — говорит Аарон. — Мы с ним вместе отступали тогда, дошли до самой реки. Он был чудной парень, парень-кремень, славный чертяка. А вот реку он не смог переплыть, утонул.

Что тут можно сказать? И я молчу.

— Я к нему привязался, — говорит Аарон.

Снова приходит приказ выступать, и мы тянемся по дороге в клубах белесой пыли. Время от времени раздается сигнал воздушной тревоги, мы кидаемся врассыпную, разбегаемся по обочинам, канавам, прячемся под купами деревьев, лежим ни живы ни мертвы, пока самолеты не скроются из виду. Хоть они и охотятся за нами, отчасти мы даже рады им — их появление сулит нам передышку, а мы изнываем от жары и жажды, в животах у нас бурчит от голода.

Ребята на пределе, они брюзжат. Артур Мадден, рослый, долговязый, выглядит особенно усталым, так же как Леннонд Лино, совсем молодой парень, из американских итальянцев, которому вообще не место в армии. Вот уж кто inutile, так inutile — худой донельзя, одна кожа да кости, он к тому же серьезно болен. Но Лино не жалуется, не ропщет, подшучивает над собой, и мы считаем его своим. Он хороший солдат и стойкий антифашист, этот итальянец. Зато Мадден вечно жалуется: его перевели из автопарка в пехоту, и теперь он спит и видит, как бы поскорее уехать домой. Жена каждую неделю посылает ему сигареты в письмах, в конце письма она неизменно делает приписку: «Цензор, после того как вы прочтете письмо, пожалуйста, вложите сигарету обратно в конверт» (к явному неудовольствию цензора). Эд Рольф тоже устал, но выглядит бодрее обычного. Мы с ним перекидываемся на ходу парой фраз, и я вспоминаю: когда мы шли из Тарреги в Фондарелью (это было еще до того, как его прикомандировали к штабу батальона), я предложил понести его винтовку, а он наотрез отказался. Теописто Перич Салат, наш адъютант, мелькает то здесь, то там, одаряя всех без исключения своей белозубой, впору на рекламу зубной пасты, улыбкой. По грязному лицу Сэма Спиллера, посыльного Аарона, проделывая дорожки, ручьями стекает пот; не лучше выглядит и Хоакин, долговязый крестьянский парнишка из Аликанте. Остальных посыльных гоняют меньше.

— Adelante![135] — раздается команда, мы нехотя поднимаемся и идем дальше. Солнце в зените, оно буквально пригибает нас к земле. Стоит страшная сушь, а мы мокры, хоть выжимай, едва остановимся, как нас донимает собственный запах, запах потных тел; мы не помним, когда умывались, а когда купались — и подавно. И вот наконец объявляют настоящий привал, на час, не меньше, но меня тут же как назло посылают в дозор: на холме в двух километрах от нас Вулф в свой цейсовский бинокль углядел неведомо откуда взявшихся там людей, и я должен разузнать, что это за люди. Я крою Вулфа на чем свет стоит.