Люди в бою - [29]
Это национальный гимн Республики, и никогда еще эта бойкая мелодия не звучала более возвышенно. Наша решимость и энтузиазм придают гимну некое благородство и воодушевление.
…Мы спим без задних ног в ночь на тринадцатое марта, когда внезапно в казарме зажигается ослепительный свет.
— Выключите свет! — раздаются крики.
— Какого черта зажгли свет?
— Туши свет, кому говорят, подонок! — надрываются ребята, но никто им не отвечает.
— Подъем! — командует Джордж Уотт. — Всем стоять, ждать, пока выкликнут его фамилию. Тому, чью фамилию назовут, явиться в ротную канцелярию.
— В чем дело?
— Что стряслось?
— Все понятно, — кричит кто-то. — Мы идем на фронт.
— Держи карман шире!
Приказа одеваться не требуется: большинство из нас и так спит не раздеваясь. Два братца — Даффи и Манн — растерянно озираются; впрочем, у них всегда растерянный вид; мы никак не можем понять, чего ради они перевелись из культурной комиссии в нашу роту и, вообще, что они делают здесь, вдали от кафе в Гринвич-Вилледж, где им самое место.
— А может быть, им хотелось быть поближе к мальчикам, — говорит кто-то.
— Ай-я-яй, какой поклеп!
Ребята теряются в догадках.
— Нас отправляют на фронт!
— Держу пари — десять к одному, что нет.
— Ловлю тебя на слове.
— Будут ночные учения.
— Ерунда, мы идем на фронт.
— Очередная параша.
— Ты что думаешь, они ни за что ни про что устроят перекличку в пять утра?
Один за другим мы проходим в ротную канцелярию; перед товарищами из отдела личного состава лежат напечатанные на машинке списки с нашими фамилиями и адресами.
— Вы готовы идти на фронт? — спрашивают они, больше вопросов у них нет.
Я не получаю ни одного письма из дому, ни от моих мальчишек, ни от их матери, ни от друзей. Я отчаянно хочу получить письмо из дому, хочу унести его с собой, но куда? Мне самому совестно от того, в какое отчаяние меня повергает отсутствие писем.
4
Испанский багажный вагон втрое меньше американского, сорок человек могут втиснуться туда только впритирку, так что даже ног не вытянешь. «В армии, а не на пашне, — поют ребята. — А раз так, от границы Тарасоны кати в пассажирском, а дальше — пожалуй в товарняк». Мы сидим на жестком дощатом полу, вагон трясет, уши раздирает скрежет и лязг колес, тело свербит от грязи, мерзнем, томимся. Дверь лишь чуть приоткрыта: сержант-канадец бдительно следит, как бы ее, не дай бог, не открыли пошире. Чтобы согреться, мы обхватываем друг друга руками, ногами. В моем отделении есть молоденький шотландец Кэррол с лицом совершенного младенца. Притулившись в углу, он дремлет, положив голову на мое плечо, из его полуоткрытого рта по-детски стекает струйка слюны. Мне приятно его соседство, меня умиляет его юность и беззащитность, и я решаю взять его под свою опеку.
Что стряслось? — слышится то и дело. Куда везут в этом тряском поезде чуть ли не две тысячи американцев, канадцев, кубинцев, немцев? Кто говорит, к Теруэлю, кто — к Арагону. Нам не известно ничего, кроме того, что сообщил нам майор Джонсон на альбасетском вокзале, когда смолк оркестр (он играл ту самую мелодию, с которой мы пять недель назад входили в город), он сказал:
— Ребята, вы позарез нужны фронту. Вы не прошли необходимой подготовки, но недостаток подготовки вам заменят энтузиазм и ненависть к фашизму. Первые интернационалисты, те, кто помог отстоять Мадрид, шли в бой и вовсе без подготовки. Мне жаль, что я не с вами. Счастливо!
Мы получаем пайки — по пачке французских сигарет («Атлантида») и три буханки хлеба на брата, по баночке аргентинской солонины и большой банке абрикосового джема на отделение. Поезд трогается — мы едем в Валенсию. Ходят слухи, что сдан не только Теруэль, но и Бельчите; ходят разговоры, что фашисты атакуют нас по всей линии фронта и что мы тоже начинаем наступление. Лагерь пустеет. Меркеля и Арчера забирают из кухни, Гарфилда — из госпиталя (чем он очень удручен), забирают всех до одного из сержантской школы (мол, обойдетесь пока без сержантов), из культурной комиссии, из отдела личного состава — словом, все, как один, едут на фронт. Алан Логан ухитряется удрать из лазарета, где он лежал с гриппом, и пристать к нам. Диаса, этого могучего красавца, свалила пневмония, он лежит в альбасетском лазарете. Прието едет с нами. С нами едет и грек Пройос (он появился в лагере всего неделю назад). Едут с нами и братцы Даффи и Манн (у них водятся сигареты: им присылают их из дому). Табба отпускают из противохимической школы. И вот мы сидим в этих деревянных ящиках, в ушах стоит грохот, нас донимают тряска и скученность, маемся, мерзнем. О сне не может быть и речи.
