Люди среди людей - [9]

Есть у оставленного при кафедре еще одна обязанность: он должен читать лекции на женских, так называемых Голицынских сельскохозяйственных курсах. Слушательницы курсов с восторгом воспринимают эти лекции. Рудзинский тоже доволен своим практикантом. И только сам Николай Иванович, работая сверх всякой меры, весьма скептически оценивает и свой научный багаж, и свои способности. А главное, подспудно, тайно от всех продолжает он решать для себя все еще неясную проблему: кем быть, чему посвятить жизнь? Письма к близкому другу сохранили для нас след того душевного смятения, которое укрылось от большинства современников и биографов Вавилова.

Кто его друг?

Профессор Лорх рассказывает, что когда в 1911 - 1912 годах товарищи спрашивали у Николая Ивановича, в чем его личная жизнь, он отвечал: «Работа и есть личпая жизнь». Мы знаем теперь, что молодой человек лукавил. Напряженный труд исследователя и педагога не заполнял всех сторон его бытия. Еще летом 1910 года, работая на Полтавской станции, познакомился он с Екатериной Сахаровой. Началась сложная и нелегкая дружба двух очень разных и очень друг к другу расположенных людей. Со временем дружба переросла в любовь,

Екатерина Николаевна окончила Петровку раньше и в 1911 году уехала в деревню. Между Лихвином Калужской губернии, где Сахарова исполняла должность агронома, и Петровско-Разумовским, где работал Вавилов, шла оживленная переписка. Молодые люди обсуждали свое будущее. Обсуждали горячо, не всегда щадя друг друга. Николай Иванович, увлеченный биологией, приглашал будущую жену приобщиться к науке. Ее же, воспитанницу профессора Фортунатова, влекла практическая деятельность агронома. Труд в деревне представлялся молодой женщине не просто службой, но исполнением некоего общественного долга. В начале 1912 года, за несколько месяцев до свадьбы, Екатерина Николаевна писала: «В сущности, не понимаю, какой для тебя может быть вопрос, где жить и как?… В Петровке, где же иначе! А вот где я буду жить, действительно неизвестно. Ведь право же, вполне искренне хотелось мне… целиком отдаться селекции, биологии, микологии - но что же делать, если не могу я… Уж очень, оказывается, срослось с моими мозговыми клетками пятилетнее представление об общественной работе».

Взаимное непонимание двух несомненно любящих людей видится в каждой оставленной ими строке. Пятьдесят пять лет спустя московский библиотекарь Вера Николаевна Сахарова подарила мне альбом своей сестры. Большинство стихов, написанных рукой Екатерины Николаевны между 1909 и 1912 годами по-немецки, по-английски и по-русски, посвящены Николаю Ивановичу. На одной странице наклеена фотография молодого Вавилова. Под ней четыре строки:

Как многогранник чистого кристалла,

Вкрапленный в седой гранит,

Так ясностью твоя душа сияла

Среди обычных чуждых лиц.

Увы, молодая женщина снова не проявила проницательности. Искренние, юношески непосредственные письма, которые присылал ее друг в 1911 - 1912 годах, твердят как раз об отсутствии душевной ясности. «Цели определенной, более ясной, чем есть у любого агронома, не имею, - писал Вавилов на второй день после сдачи последнего академического экзамена. - Смутно в тумане горят огни (простите за несвойственную поэтичность), которые манят. От Вас не скрою, что мало уверенности в себе, в силах. Подчас эти сомнения очень резки, сильнее, чем кажется со стороны… Имею нескромное хотение подготовить себя к Erforschung Weg¹ [¹ Научному пути (нем.)]. Знаю хорошо, что слишком zu wenig der Anlagen² [² Слишком мало данных (нем.)], и знаю, что возможны разочарования и отступления…» И снова в конце письма: «В одном из Бреславских отчетов Рюмкер (видный немецкий селекционер. - М. П.) пишет, что если он и сделал в своей жизни что-нибудь важное, нужное не ему одному, то только потому, что имел в виду всегда постоянную определенную цель. Увы, ясная и конкретная цель у меня облачена туманом. Но пойду - а там будь что будет».

Еще большую неуверенность испытывает Вавилов по поводу своих педагогических обязанностей. На курсах ему приходилось обучать очень мало подготовленных девушек. «Меня сильно обдало водой от этого первого общения, - растерянно сообщает он невесте после первой встречи со своими ученицами. - Оказывается, нужны азы». И тут же с горечью иронизирует: «Да не улетим в дебри науки, ибо не тверды отличия ржи от тимофеевки». Лекции отрывают его от книг, от делянок, от серьезных раздумий. Основатель научного земледелия Юстус Либих мечтал, чтобы студенты получали основы науки из первых рук, из рук того, кто сам творит науку. Молодой Вавилов считает это наивным. Ученый, полностью отданный творчеству, не может растрачивать себя на обучение профанов азам. В одном из писем летом 1912 года он заявляет о своем окончательном решении «сводить до минимума педагогику. Ибо затраты плохо окупаются». Дело, конечно, не в «затратах». Просто молодой практикант начинает ощущать в себе то мощное неутолимое желание самостоятельно искать и творить, желание, которое вскоре захватит его окончательно, навсегда, сделает запойным, одержимым рабом и творцом науки. Пройдут годы, и профессор Прянишников скажет, что его ученик Николай Вавилов - гений. Но до этого еще далеко. В 1912 году Прянишников, как и другие в Петровке, не понимает душевного состояния своего ученика. Он поручает ему произнести актовую речь на Голицынских курсах, ходатайствует, чтобы Николая Ивановича послали в заграничную командировку. Пусть агроном приготовит себя к чтению лекций по биологии сельскохозяйственных растений.