Люди сороковых годов - [177]

Может быть, поэтому постоянно ловишь себя на мысли, что все здесь как-то не так, не по-нашему, и ничто не радует глаз: нет нашего русского простора; даже лес, и тот не как у нас — сосны, как спички, понатыканы рядами, весь подлесок вырублен. Земля очень плохая — один песок, хотя, говорят, немцы хорошие хозяева, умудряются и на этой земле выращивать неплохие урожаи.

Вот какие у нас тут мысли и чувства, пока мы готовимся к очередной операции, а какая это будет операция, вы хорошо сами, поймете, если взглянете на карту. В ожидании событий все много работают, а командарм особенно.

Он хотел вам написать, но так устал, что вот пришел недавно, сел на стул и сразу заснул. Мы его уложили, пусть спит, пока не позвонят. Дома он совсем не бывает, все время с М. А. Шалиным и М. Т. Никитиным. Колдуют в штабе над картами. Это там мозг нашей армии.

Привет от всех нас. Пишите.

Е.С.»

Еще письмо, от 7 апреля, пишет опять Кондратенко:

«Вот видите, до этого дня я не мог вам написать — был как проклятый, занят день и ночь. Мечтал после боев выспаться, да не вышло. Выспимся уж после полной победы, а она не за горами. Скоро опять в бой. Готовимся крепко. Теперь вы уже знаете из Указа Президиума Верховного Совета, кто и как у нас воевал. Эти операции, которые мы провели в Польше и частично на германской земле, были небывалыми по своему размаху и силе.

Сейчас здесь весна. Но в силу понятных здешних условий нам не до прогулок: фашисты стреляют из-за угла и охотятся за нашими также в лесу. Так что, прощайте, прогулки, до более подходящего случая!

Очень боюсь за Михаила Ефимовича. Смотрю за ним в оба. К тому же его болезнь заявляет а себе. Лечат его наши врачи как могут. Без конца какие-то анализы, прописывают диету, режим… А до режима ли сейчас? Думаем, что командарм как-нибудь дотянет до конца войны — осталось уж совсем немного, а там мы полечим его уже основательно.

Сегодня Михаил Ефимович получил вторую Золотую Звезду. Эта Звезда — за Висло-Одерскую операцию, а первая, как вы помните, была за Львовско-Сандомирскую. Если бы вы только знали, как все мы гордимся им и как я лично счастлив, что мне судьба назначила быть при таком замечательном человеке всю войну. Он сейчас веселый, готов, как он говорит, горы свернуть. Очень заботливо готовится к бою!

Ну вот, пока и все наши дела. Пишите нам о московских новостях.

Ваш друг Кондратенко»

Назавтра пришла весточка и от самого командарма. Она датирована 14 апреля 1945 года — до начала штурма Зееловских высот остаются считанные часы, и Катуков, видимо, занят по горла подготовкой войск к бою. Записка, как всегда, лаконична, стремительна по стилю. А сюжет несколько неожиданный — насчет исторической науки:

«Привет! Спасибо за письмо. Насчет того, что некоторые описывают Курскую битву на иной мотив и вопреки истине, раздувая заслуги тех, кто лишь кусочком приобщился, мы не беспокоимся. Учтите, что история будет составлена по документам, которые хранятся в анналах Генерального штаба, и будет это сделано, я уверен, беспристрастно и справедливо.

Вы были на Воронежском фронте в дни этой битвы и знаете, что нам шесть или восемь суток пришлось фактически бороться один на один, и главные гитлеровские силы были похоронены. Когда же противник понял, что здесь не пройдет, он, уже обессиленный, начал искать других направлений и тогда был добит общими усилиями всех войск нашего фронта.

В наших двух польских походах — на запад и на север — воевать было, конечно, веселее, чем под Обоянью, к тому же и опыта было больше, чем тогда, да и техникой нас Советская власть не обидела. Закончили мы сей этап в Гдыне, и очень быстро, повернув на восток от Кольберга. Навалили на дорогах такие груды утиль-сырья из гитлеровских танков, пушек, автомобилей и всего прочего, что весело вспоминать, — повсюду на шоссе на десятки километров такой компот.

Много пленных. Среди них наши старые знакомые по Курской дуге эсэсовцы, только теперь у них вид совсем другой — похожи на старых собак, облезлых и мурзатых, одно ухо выше другого.

Вчера маршал Жуков вручил мне вторую Золотую Звезду, сказал — надо отработать в ближайшей операции. Будем стараться на благо нашей Родины дадим Гитлеру последний пинок высокой квалификации и в указанном темпе.

Сейчас три часа ночи, кончаю писать — много работы. Сидим с мудрым Шалиным и талантливым Никитком (Никиток — так Катуков звал своего начальника оперативного отдела штаба Никитина, которого он очень любил. Ю. Ж.) и продумываем кое-какие хитрости.

Жму руку. С приветом Катуков.

А Гусаковский молодец — подает большие надежды. Да и Темник тоже. Будут сейчас держать свой главный экзамен».

Сорок восемь часов спустя, над Костринским плацдармом за Одером грянула канонада[94] и начался знаменитый штурм Зееловских высот. Об этой действительно исторической битве рассказано и написано столько, что вряд ли стоит сейчас повторяться. Скажу лишь об одном: о том ни с чем не сравнимом нравственном подъеме, который охватил тогда наши войска. Вот письмецо, написанное нам семнадцатого апреля адъютантом командарма:

«У нас опять бои. Идем на Берлин. Я не писатель и не могу вам связно сказать, что мы сейчас чувствуем и переживаем. Да, наверное, и не всякий писатель может это описать. Вы только подумайте, товарищи, что это значит: мы идем наконец на Берлин, и до него уже, что называется, рукой подать, хотя фашист, сволочь, сопротивляется сильно, и нам, наверное, придется положить здесь еще много наших хороших людей, пока дойдем до рейхстага. Но дойдем обязательно.