Люди с разных улиц - [31]

Вдруг Гастон улыбнулся.

— Я бы ничего не имел против подарить что-нибудь отсюда Жаклин.

Рене и Жорж немного помолчали, поразмыслили, потом тоже улыбнулись.

Гастон стал перебирать сложенные в чемодане вещи. Он искал что-нибудь подходящее. Духи, туфли, платья казались ему обыденными. Товарищи подавали советы, но Гастон их не слушал. Он уже решил. В чемодане было шесть пар треугольных дамских трусов. Он молча взял их и рассовал по внутренним карманам пиджака.

— Я подарю ей тайком от других. Приятный будет сюрприз.

— Очень пикантный подарок, — сказал Рене.

— Я тоже был бы не прочь отнести что-нибудь жене, — промолвил Жорж. — Ведь домой возвращаемся без сувениров. И, откровенно говоря, нет настроения выслушивать упреки жены. Я думаю, и ты, Рене, неплохо сделаешь, если что-нибудь возьмешь.

— Постойте, постойте, — перебил его Гастон. — Я и забыл, что у меня тоже есть жена. Так что и мне нужно что-нибудь еще взять.

Три товарища с сосредоточенными лицами перебирали содержимое чемодана. То, что каждый считал подходящим, брал и клал в карман или в портфель.

Разделив между собой все содержимое чемодана, они, удовлетворенные и спокойные, собрались выйти из машины, и вдруг их остановил все тот же бесстрастный голос шофера.

— Что еще? — рассердился Гастон.

Шофер равнодушно указал пальцем на пустой чемодан.

— А это?

Товарищи на мгновение растерялись.

— А это ты возьми себе, — сказал Гастон.

— Мне не нужно, — ответил шофер.

Гастон рассердился еще больше, но ничего не смог сказать.

— Ладно, положи в багажник. Может пригодится.

И тут он с удивлением почувствовал, что не сможет уволить шофера, хоть сделать это было очень просто.

Три товарища весело и оживленно, на этот раз сами насвистывая «Марсельезу», вошли в кафе.

— Три рюмки коньяку! — громко сказал Гастон.

1960 г.

Из книги «Война»

ЗА ПАРИЖ

Другу Роберту Мергеряну

Город пуст и безлюден. Город, называвшийся когда-то Парижем. За эти несколько дней город устал и постарел. Молчат дома, в неловкости за свою бессмысленную высоту.

Пустота и безлюдность вызывают ощущение, что город построен из картона и стоит только подуть — он рухнет.

Безлюдность удлинила улицы, и кажется, будто в испуге спешащие куда-то редкие прохожие блуждают в хорошо им знакомом городе.

Самыми беспомощными выглядят памятники. Они словно сникли и хотят сказать, что гениев больше нет, нет величия, нет города. И что теперь сами они тоже бессмысленны, даже смешны.

С удивлением смотрит Эйфелева башня со своей высоты, почему никто не восхищается ею. Она тоже чувствует себя усталой и постаревшей.

Каждому кажется, что в этом городе живет только он один, только его семья. Знакомые больше не встречаются друг с другом. И все с ужасом думают о том, что Париж, может быть, никогда в действительности и не существовал. Что это был только сон. Мираж.

Так началась для Парижа война.

Лишь в кафе старины Жюльена ничто не переменилось. Все здесь осталось по-прежнему. Но Жюльен знал, что в действительности это не так. Те двенадцать, что каждый день появлялись здесь, были симпатичны Жюльену, он всегда оживлялся при виде их. А однажды, когда на соседних улицах появились листовки, он самодовольно ухмыльнулся и, несмотря на свою скаредность, разрешил жене поджарить к обеду мясо.

Было уже восемь. Жюльен знал: сейчас по одному начнут сходиться двенадцать товарищей. Пока не собирались все, никто не притрагивался к ужину.

Так было и сегодня. Но вот, наконец, все в сборе, и один из них подал Жюльену знак рукой. Тот ответил кивком и еще раз пересчитал собравшихся. К его удивлению, их оказалось тринадцать. Жюльен растерялся, но только на один момент, он тут же понял все и лукаво улыбнулся. Конечно, у них опять нет денег, и они хотят, чтобы Жюльен вписал сегодняшний счет в книгу долгов. Они знали, что старина Жюльен суеверен и, подобно многим другим, не любит число тринадцать, считая, что оно приносит лишь одни несчастья. И в те дни, когда их карманы бывали пусты, они находили кого-нибудь на улице и, пообещав накормить и напоить, приводили в кафе.

— Ну ладно, — сказал Жюльен, сделав вид, что рассержен. — Так уж и быть, сегодня тоже накормлю.

Жюльен, угрюмый старик огромного роста, с большими волосатыми руками и нависшими над глазами мохнатыми бровями, выглядел очень смешно, когда он пытался ласково смотреть на посетителей своего кафе. Он слыл человеком скаредным, и было удивительно, как это он поддавался уговорам этих двенадцати и отпускал им ужин в долг.

Жюльен был необычайно высок, и именно поэтому немцы, особенно те из них, кто был среднего и низкого роста, не имея даже оснований к подозрению, задерживали его на улице и проверяли документы. Видимо, их оскорблял рост этого человека. А Жюльен гордился этим и в своем блокноте записывал, сколько раз его задерживали на улице. Четырнадцать раз. А это равносильно, скажем, тому, как если бы он убил четырнадцать немцев.

Он был горд тем, что в его кафе еще жив Париж и что ему удалось его сохранить. Он хотел, чтобы и все другие умели так же оберегать Париж. Чтобы Париж по кусочкам сохранялся в углах квартир, под крышами домов, в сквернословии мясника, в запрятанных французских газетах. А он навсегда сумеет сохранить свой город вот в этом кафе, даже вот в этом вине, которое было таким французским.