Люди с чистой совестью - [228]

Мы задумались. И снова, подвергая сомнению только что возникший план, я почти реально услышал скрипучий голос Ковпака: «Добре було тоди Давыдову, его авиация не чипала».

Обдумал еще раз план в деталях.

— Нет, другого выхода нам не найти.

— Ну, ладно. Пойдем к комиссару, — и Базыма аккуратно сложил карту, сунул очки в очечницу и, кряхтя, стал карабкаться из ямы.

Руднева мы нашли на вершине Синички. Так же, как и высота 1713, она была увенчана огромными гранитными скалами. Как будто дети великанов, играя, натаскали их, рассыпали огромными пригоршнями эту небесную гальку на верхушке заросшего травой муравейника и назвали ее именем маленькой птички — синички.

Комиссар лежал на скале. Подложив обе руки под голову, он молча глядел на небо. Там кружились «мессеры».

Базыма кашлянул.

— Тут дед-бородед кумекает насчет Давыдовского маневра. Не пойму я, Семен Васильевич, но что-то в этом деле есть.

Комиссар молча кивнул головой.

Базыма по привычке расстелил карту, пододвигая ее к Рудневу. Тот отстранил его рукой:

— Погоди, не надо. — И затем ко мне: — Я говорил с командиром. Он почти согласен. Ну, давай! Что ты придумал?

Не дав мне кончить, Семен Васильевич, как только уловил смысл предложения, перебил меня:

— Нет, только не это. Рано еще, — с болью сказал он и крепко сжал ладонями голову. По лицу его мелькнула тень.

Солнце светило ярко. По склону Синички захлопала очередь скорострельного пулемета. «Мессеры» прошли один за другим, обстреливая оборону.

— Уходите! Не демаскируйте меня!

— А как же с маневром? — кашлянул Базыма.

— И ты тоже, — покачал головой комиссар. — Ну ладно. Перед вечером соберем командиров, посоветуемся. Ступайте.

Совещание было созвано наспех за час до захода солнца. Базыма сказал мне и Войцеховичу:

— Разведчики все-таки — нащупали лазейку. Появилась надежда выбраться.

— Это из окруженной плотным кольцом врага Синички? — удивленно спросили мы.

— Надежда призрачная, конечно. Но все же есть.

Уже вытянулась часть колонны. Теперь это был не грандиозный обоз, а просто шедшие гуськом вооруженные люди, нагруженные до предела мешками, ящиками, тяжелым оружием и боеприпасами, с карманами, битком набитыми кореньями, грибами, горькими горными ягодами.

На совет собралось человек двадцать с лишним — командиров батальонов и отдельных рот. Тут были комиссары, начальники штабов батальонов и политруки. Они молча выслушали несколько слов Ковпака, в которых командир осторожно предупредил подчиненных о том, что положение наше становится все хуже.

Слово взял Руднев. В двух словах охарактеризовав маневр, он сказал:

— Вы уже знаете это предложение. Я думаю, что оно нам сейчас не подойдет. Может быть, там, впереди. Еще есть время. Не все исчерпано.

Командиры видели, как больно комиссару идти на этот крайний шаг. И даже те, кто в душе был согласен со мной, молчали. И я промолчал. Почему — не знаю. Вероятно, из чувства долга и уважения к авторитету комиссара. А также и потому, что понимал: такие совещания на войне командование созывает только для того, чтобы проверить себя. Решает же оно все-таки единолично. А решение уже было принято. И подумал: «Трудно преодолеть престиж двух генералов, если ты всего-навсего подполковник… да и то интендантской службы». И, вынув карту из полевой сумки, я молча поковылял в свой блиндаж времен первой мировой войны. Вначале была обида. Затем я и сам не заметил, как она сменилась гордостью за комиссара. И я понял: он боялся гибели боевого коллектива, с таким трудом и любовью сколачиваемого им и Ковпаком вот уже на протяжении двух боевых лет войны. И, сознавая, что этой последней меры не избежать, он (я и сейчас убежден, что Семен Васильевич по-своему был прав в тот день) думал: «Неизбежно, но рано!» Сделать еще одну попытку разбить врага одним общим ударом и вырваться из клещей Кригера всем боевым отрядом.

Но кто из нас тогда мог думать, что, боясь — да, да, боясь! — рисковать существованием и славой отряда, он рисковал не менее всем нам дорогим — собственной жизнью! Из этого оцепенения меня вывела карта, лежавшая на коленях. Как чужую, я прочел свою собственную надпись, сделанную на ней перед боем в Поляничке: «Раньше, чем начнешь командовать, научись подчиняться!» Как во-время зазвучали эти слова здравого рассудка и самодисциплины.

Через две минуты после того, как мы вышли на тропу, посреди маленькой полянки, где только что происходил совет командиров, взорвалась 250-килограммовая бомба. Когда осели копоть и хвоя, мы с Базымой подошли и воронке. Бомба угодила на то самое место, где только что сидели кружком Ковпак, Руднев, Базыма, Матюшенко, Бережной, Бакрадзе, Фесенко, Шульга, Шумейко, Швайка, Ленкин, Горлов, Дегтев и другие командиры.

— Здорово благодарил бы меня генерал Кригер за эту речь в защиту проекта! — хлопнул я Базыму по плечу.

— Пошли, дед-бородед. Не хвались без толку.

Осколками этой проклятой бомбы был легко ранен в руку капитан Бережной. Второй осколок раздробил пятку Косте Стрелюку.

Выступать решили до полной темноты. Тропинка проходила по лесу, и хотя самолеты до вечера кружились над нами (отмечена была новинка — три мадьярских самолета: два легких бомбардировщика и один разведчик), но все же пехотой можно было двигаться.