Люди песков - [136]

6

За то время, что я спал, а потом просматривал записи, чабаны успели достроить агыл и теперь отгораживали в нем закут, особо плотно укладывая ветки саксаула, чтобы не осталось в изгороди ни щелочки. Ветер стих. Начинался рассвет.

Все едва держались на ногах, а один из парней то протягивал к костру замерзшие руки, то размазывал слезы по грязному лицу. Первый раз в жизни я увидел, как плачет мужчина. Зрелище, надо сказать, отвратительное!

У входа в загон толпились усталые голодные овцы. Они словно безмолвно спрашивали нас: скоро ли мы закончим? Но вот наконец последняя ветка саксаула уложена в изгородь.

— Впускайте! — распорядился Каратай-ага.

— Будем считать? — спросил Орамет.

Не ответив, тот тяжело опустился на корточки перед входом. Орамет открыл дверцу. Овцы, привыкшие к подсчету, несмотря на нетерпение, неторопливо стали входить в загон. Каратай-ага осматривал каждую из них; порой он кидал несколько слов подпаску, и тот отводил овцу в закуток. Скоро там оказалось десятка полтора овец. Я обратил внимание, что в отличие от других они то и дело тянулись мордами к копытцам, как бы стараясь лизнуть их. На ногах, чуть выше копыт, шерсть у них вся вылезла, словно ее выщипали, и голая кожа, ободранная твердой снежной коркой, багровела в отблесках костра.

Орамет скрипнул зубами, увидев пораненные ноги овец, и гневно уставился на подпаска. Тот виновато потупился.

— Принесите лекарство и бинт! — приказал Каратай-ага.

Орамет с сомнением качал головой, помогая старику смазывать белой мазью и бинтовать ноги овец.

— Все равно не выдержат! — пробормотал он. — Только измучаются.

— Если бы в госпитале относились к раненым, как ты, — сказал Каратай-ага, — не сидел бы я сейчас перед тобой… Посмотри, что с ней? — продолжал он, кивая на белолобую овцу с перебинтованными ногами, которая подошла к выходу из закутка и принялась требовательно блеять.

— Ягненка своего зовет, — объяснил Орамет. — Из мазанки. Кормить пора.

— Возьмем ее с собой, — распорядился Каратай-ага.

Мы вернулись в мазанку, когда совсем рассвело.

Я пропустил чабанов вперед и, прежде чем войти, окинул взглядом небосвод в надежде увидеть на нем черную точку вертолета. Но небо, покрытое белой рябью облаков, было пустынным.

В мазанке, разметавшись, постанывая, спали непробудно и тяжело парни, присланные из совхоза. Они не проснулись, когда мы вошли, не проснулись бы даже, если бы на них обрушилась крыша.

Ягненок, завидев матку, с блеянием бросился к ней, ткнулся мордочкой ей под брюхо, но отскочил, таращась на ее перебинтованные ноги, от которых исходил запах лекарства. Белолобая, успокаивая, лизнула его в курчавую головенку, и ом вновь потянулся к ней.

Орамет и Ходжав присоединились к храпевшим ребятам и через минуту так же, как они, забылись в тяжелом беспробудном сне. Старику явно нездоровилось. Запавшие глаза его лихорадочно блестели. Он тихонько постанывал, видимо даже не замечая этого.

— Болит что-нибудь? — спросил я тихо.

— Голова…

Я раскрыл портфель, забыв, что в этот раз, когда я собирался в дорогу, Садап не было дома. Обычно она, не слушая моих возражений, первым делом укладывает в портфель градусник и лекарства от десятка болезней, начиная от анальгина и кончая горчичниками.

Как ни удивительно, но вся походная аптечка и сейчас лежала в портфеле. Когда Садап успела ее положить? Заранее? Или она осталась от прежней поездки?

— Поставьте, Каратай-ага! А это — проглотите.

Я подал ему градусник и таблетку аспирина. Старик с недоверием взял и то и другое.

— Знаю, в госпитале ставил, — ответил он на мои объяснения, как ставить градусник.

— Пришлось повоевать, яшули?

— Четыре года с автоматом…

— Сколько же фашистов убили?

— Кто знает! Я что-то не очень верю точному счету. Спроси меня, сколько я волков убил? Опять не знаю. Не ради счета убиваю, ради жизни. Волки нынче до бешенства доходят, на людей бросаются. В соседней отаре на днях восемь овец унесли. Что их считать — их стрелять надо! Так и на фронте. "Родина в опасности!" — и весь разговор. "Ура!" — и пошел! Не только о победах — об оставленных городах по радио сообщали. Родина в опасности! Страшно, да знаешь: отступать некуда! Одна мысль: устоять, побольше фашистов уложить. А считать их — не мое дело.

Каратай-ага говорил непривычно возбужденно, тяжело дыша, часто облизывая языком пересохшие губы. Лицо его пылало. Я с тревогой поглядывал на старика: у него несомненно был сильный жар.

— Вот ты обиделся на меня давеча, сынок, — между тем продолжал он. — Не захотел правду аппаратом записать. Теперь сам видишь… Если к вечеру не доставят нам корма — беды ее миновать.

Я вытащил градусник из-под его руки; ртутный столбик подходил к отметке 40 градусов.

— Вам необходимо принять лекарство!

Старик покачал головой:

— Нет, сынок, лекарства я сроду не принимал. Согрей-ка мне чаю, да завари покрепче. Лучшего лекарства не бывает. Пропотею, и все как рукой снимет.

Я приготовил ему чай. Натянув на себя шубу, он пил одну пиалушку за другой, пока на лбу у него не выступили капли пота. Ему, кажется, стало чуть лучше, потому что он вновь попытался вернуться к прерванному разговору. Чтобы не волновать старика, я поспешил заговорить о другом.