Люди переменились - [41]

— Не запаздывай, завтра рано вставать, не выспишься!

— Завтра воскресенье.

— В страду праздников не бывает.

— Ладно, — ответил он и захлопнул за собой калитку.

— Ох-ох, нога занемела, — устало потянулась старая Бочвариха. — Здесь болит, там болит, где вы, годы молодые…

Прибрала со стола с трещиной поперек столешницы, разулась и легла. В ее усталом мозгу, словно мошки вокруг лампового стекла, вились неясные для нее самой мысли; скоро она уснула.

Мишо Бочваров вышел на площадь. У общинного правления горел фонарь. В кругу света стояли кучками парни и девушки. Услышав непристойную шутку, девушки прыскали, зажимая рот ладонью, переглядывались смущенно, а парни заливались смехом. Мишо сел на скамейку, закурил. На душе было пусто, как на сжатой полосе: не грустно и не радостно. Чьи-то корявые руки охватили его голову, Мишо ощутил терпкий запах пропитанной потом рубахи.

— Не балуй, пусти.

— Так замечтался, что и не услышал, как я подошел, — засмеялся Стоян Влаев и сел рядом.

— А я было подумал, что кто-то из парней дурака валяет.

Стоян виновато улыбнулся и спросил:

— Когда кончается отпуск?

— Через неделю.

— Скоро молотить начнем.

— Коли не успею, отработаю сейчас кому загодя за молотьбу, маме все легче потом будет.

— Как привезешь снопы на гумно, считай, что с хлебом.

Когда говорили о крестьянских делах, Стоян Влаев повторял слова стариков, и от этого ему было как-то неловко.

Парни привели музыканта — пастуха Марина. Он встал посреди площади, перебирая клапаны кларнета, и заиграл. Вокруг него ярким осенним букетом закружилось хоро.

— Пойдем, что ли, по домам, — сказал Мишо.

— Успеется, — отозвался Стоян. Он задумчиво смотрел на танцующих… Процессы, аресты, тюрьма… и не увидел, как прокатились годы. Стареть начал. Раньше гордился собой, а сейчас в душе, против воли, завидовал чужой молодости.

Неслышно ступая, подошел Филю.

— Что, дядя Стоян, дома не сидится, на хоро пришел, как молодой.

— Молодость свою пришел вспомнить, парень. Наработался сегодня так, что всего ломает, а вот пришел. Молодость — самое большое богатство. Да только понимает это человек, когда начинает стареть.

— Уж не думаешь ли ты, Стоян, что за меня кто-то другой работал? — пренебрежительно усмехнулся Филю.

Донка первая заметила Мишо Бочварова и радостно шепнула подружке:

— Ты знаешь, Мишо здесь.

— Где ты его видела? — спросила Тотка, чувствуя, как кровь приливает к щекам.

— Да вон они со Стояном на скамейке. Давай, пройдемся по шоссе.

Тотка вроде бы и неохотно пошла, увлекаемая подругой. Они плечо к плечу прошли по шоссе. Тотка увидела Мишо, и к сердцу подступила горячая волна.

— Ищут кого-то, — заметил девушек Стоян.

— Донкиного здесь нету, — сказал Филю, — а кого ищет Тотка, не знаю.

— Как же это она без ухажера осталась? — спросил Стоян.

— Кто ее знает. Может, не нашла никого по сердцу.

Мишо Бочваров весело улыбнулся про себя и обернулся к Филю.

— Ты-то откуда знаешь?

— Было бы что, сразу бы стало известно.

Немного погодя Мишо встал и пошел к танцующим, влился в цепочку хоро, взял Тотку за руку, перебирая ногами, поймал такт. Он плясал, поглядывая искоса на Тотку. Она чувствовала это. Мишо сжимал руку девушки, снова рождались в его сердце ласковые слова, как тогда в городе…

— Устал я, — добродушно сказал Марин, поклонился и, прижимая к груди кларнет, пошел прочь.

Хоро распалось. Тотка шла медленно, чтобы Мишо мог нагнать ее.

— Эх ты, неопытная, он не должен знать, что приглянулся тебе. Оттолкнешь этим парня и вообще все испортить можешь, — поучала ее Донка.

Тотка не соглашалась с ней, но и сама не поняла, почему вдруг заспешила за подругой.

Они свернули в боковую улочку и, притаившись в темноте, пропустили вперед озирающегося по сторонам Мишо Бочварова. Он вошел в дом с тем наполнившим его нежным чувством, которое родилось на хоро. Мать его не услышала.

*

Через несколько дней начали возить снопы. С раннего утра по всем дорогам заскрипели телеги. За несколько дней опустели поля. На гумнах поднялись скирды хлеба. В нижнем конце села затарахтела молотилка. Люди проверяли, теряет ли она зерно, какую солому дает, договаривались с машинистом.

«Бульдог» завернул в распахнутые ворота Караколювцев.

Ввезли молотилку, установили ее.

— Все наспех, наспех, — бормотал дед Габю, гоня через двор одуревшую от шума буйволицу.

— Габю, оставь скотину, да иди зови молотильщиков, — прикрикнула на него жена.

С Биязом и Мишо Бочваровым дед Габю уже договорился, и теперь заспешил к дому своего старшего брата.

— Колю, Колю!

Толстуха Станка, братнина сноха, еще сонная, в расстегнутом платье, накинутом поверх рубахи, подошла, унимая собаку.

— Пошла, пошла! Заходи.

— Муж твой где?

— Зачем тебе?

— Молотить будем.

— Что так рано, дядя?

— Коли мужа нету, бери вилы и приходи скорей! — сердито крикнул ей дед.

Взметывая дорожную пыль широкими постолами, он сердито бубнил себе под нос:

— Жди, покуда притащится! Пока повернется, рассветет, вот и жди от нее работы. Разъелась, как свинья, а юбки шьет узкие, чтоб зад выпирал… Нашла, что показывать.

На притаившемся под бугром гумне Караколювцев повисло темное облако пыли. Мишо Бочварову оставалось еще несколько дней отпуска. Он был рад, что Караколювцы позвали его помогать. Они же и помогут в свою очередь управиться с молотьбой его матери. Дед Габю посмотрел на его широкую спину, любо было ему глядеть на чужую силу. «Бывают рослые, да сырые, а этот — каленый».