Люди переменились - [40]

Спустя некоторое время вдали в знойном мареве показалась женщина в черном сукмане, рядом с ней — мальчик в белой рубашке. Чуждая полю и жнецам, всему плодородию земному, ее фигура привлекла взгляд Бияза.

— Она, — зло подумал Бияз и повернулся к дочери. — Тота, что не сказала матери, чтобы не приходила? Смотри, ведь почернела вся.

— Да откуда мне знать, батя, что она придет, — кротко ответила дочь.

Бияз закусил губу, загреб горсть колосьев, взмахнул серпом.

Биязиха уже сколько лет не брала в руки серпа. От пустоты и тишины, ложившихся в селе с ранней зари, она чувствовала себя еще хуже. Даже на улицу не хотелось выходить. Но как припекло посильнее солнце, да как посмотрела на золотившиеся поля, на согнувшихся жнецов, которые передвигались по ним, словно жуки, не устояла. Ее тянул к себе запах хлеба. Ноги ее быстро уставали, и она часто всем телом опиралась на клюку.

Бияз не хотел ее видеть, даже думать о ней не хотел и сильнее налегал на серп. Но все же краешком глаза посмотрел. Мальчик подбежал к ним.

— Не мешай мне, — прикрикнула на брата Тотка.

Биязиха подошла. Лицо ее озарила тихая радость. Снопы лежали, словно спящие люди. Она растерла в ладонях колос:

— Ядреное зерно, — и несколько раз перекрестилась.

— Смотри ты, крестится, будто в церкви, — взорвался Бияз.

— Батя! — укорила его Тотка.

— Бог в помощь! — пожелала Биязиха.

— Мама, поставь два снопа и сядь в тени, — предложила Тотка.

— Очень нужно было приходить, знаешь ведь свои силы, не годишься уже для поля, — заметил Бияз.

— Легко тебе говорить, Трифон. А ты спроси, каково лежать в такое время. Если к месту привяжут — помрешь. В селе-то остались только хромая Нача да я.

— Иди, иди, послушайся Тотку, — подгонял ее Бияз, — а то черное жар притягивает, и мы с тобой сгорим.

— А я все зябну. Не греет кровь-то, — пожаловалась Биязиха.

Тотка отложила серп, поставила снопы:

— Сядь, мама!

— Эй, парень! — крикнул Бияз сыну. — Ступай принеси холодной воды. Кувшин на меже лежит, под кустом.

Мальчик выплюнул соломинку, через которую пытался пускать пузыри, и зачастил босыми ногами по твердой спекшейся тропинке. Сухой зной не мог пробиться к ручью, затененному вербой и ракитником. Мальчик подставил кувшин под желоб и вошел в теплую воду. У его ног блуждала мелкая рыбешка. Он ее подстерегал и прижимал ладошками к каменистому дну.

— Ах ты негодник, сонную рыбу ловишь! — вздрогнул он от сердитого голоса, невольно выпустил пойманную рыбку и поднял голову.

— А, это ты! — узнал он Мишо Бочварова.

— А кто же?

— Я думал, сторож.

— Бери кувшин, видишь, давным-давно полон. Вот отец тебе задаст, — выговаривал ему Мишо Бочваров, подставляя свой кувшин под желоб и недовольно вздыхая, глядя на тонкую струйку воды.

Скоро Мишо нагнал мальчика на тропинке.

— Ты не биязовский ли?

— Да, а что? Отцу, что, ли, скажешь про рыбу?

«В кого он такой озорной? Отец и Тотка — люди смирные», — подумал Мишо и спросил:

— Сестра твоя в поле?

— Видно, приятелями станем. В поле.

— А не боится она загореть? Ишь, как печет.

— А она в платке, даже нос спрятала.

— Привет ей передай. Знаешь, кто я?

— Ага! — кивнул мальчик и побежал.

Бияз прильнул губами к кувшину, вода шумно забулькала у него в горле. Поглядев на мужа, Биязиха перевела взгляд на свои ноги и горестно промолвила:

— Господи, за что насылаешь на нас немочь!

— Пей, мама! — поставил перед ней кувшин Биязенок.

— Дай сперва ей напиться, — кивнула она на дочь.

— Сестрица, испей водички.

— Не хочу, не мешай…

— Один парень привет тебе передает.

Тотка почему-то сразу поняла, что этот парень — Мишо. Ее полные розовые губы дрогнули в улыбке. Вскоре, продолжая жать, она затянула песню, но тут же оборвала себя и смущенно взглянула на мать, неподвижно сидевшую в тени снопов. Но ничто уже не могло остановить песню, она просто рвалась из груди. И Тотка снова запела. Биязиха послушала и вздохнула: весело поет Тотка, а песня эта печальная. Да что ей сказать — молода еще, не поймет. Встала, опираясь на клюку, собираясь уйти. Любо ей было слушать дочь, но сейчас она будто отдалилась от нее. Ласково взглянула на мужа. Бияз уже жалел, что встретил ее так сердито.

— Зачем было приходить, мало разве у тебя делов. Да и можно разве дом без человека оставлять…

Биязиха медленно побрела к селу. Тотка поглядела ей вслед:

— Смотри, мама, не упади!

— Да что я, бегом бегу? — отозвалась Биязиха.

«Привет Мишо передал», — звенело в груди Тотки, она снова запела, горячий пот орошал радостный румянец, игравший на ее лице.

— Пошевеливайся, времени мало! — подгонял ее Бияз.

Тотка жала споро, захватывая колосья деревянной рукавицей на левой руке, и взмахивала серпом. От реки тенью надвигался летний вечер.

— Бог в помощь, Трифон, — сказали проходившие мимо женщины.

Одна из них посмотрела на Биязиху, бредущую к селу.

— Хворая она, а девка и знать не хочет, поет себе.

— А когда же петь, как не сейчас. Выйдет замуж, навалятся заботы, и захочет запеть — времени не найдет.

— Молодость-то своего требует…

Постепенно поля обезлюдели. На стерне остались одни крестцы. Застрекотали кузнечики. В низине у реки перемигивались светлячки.

Мишо Бочваров и его мать обо всем уже переговорили и ужинали молча. Вокруг лампы кружилась мошкара. На золотые полосы света во дворе отбрасывала ленивую тень шелковица. Мишо Бочваров умылся, сменил рубаху и вышел. У калитки его догнали слова матери: