Люди переменились - [2]

— Габю, Габю! — взлетели стрелами из гомона несколько голосов. Улыбаясь, Караколювец подошел к пирующим, которые потеснились, освобождая ему место. И сейчас, как обычно, с одной стороны от него сидел Меил, а с другой — дед Цоню. Караколювец вытянул руки, шаря корявыми узловатыми пальцами в лежащих перед ним блюдах.

— Недовижу я, не знаю что и взять.

Он пришел сюда, давно жаждующим того веселья, которое наполняло комнату. Даже во время страды, когда по воскресеньям и попу не было отдыха, Караколювец мечтал про себя о Васильевом дне, о рождестве, и прочих зимних праздниках.

— Вкусно, — промолвил он, опираясь спиной о стену и облизывая пальцы. — На Сильвестров день бабы стряпают куда лучше, нежели в иные дни.

Бабушка Габювица, направляясь к выходу с пустыми медными блюдами, увидела как он трется новым кожушком о стену и резкие морщины пересекли ее лоб.

— Габю, отодвинься, чего обтираешь известку!

Но он не услышал, его густой голос переплетался с другими голосами.

— Габю, погляди как вымазался! Погляди, что сделал с кожушком! В чем ты теперь на люди выйдешь!

— Эй, сосед, слышишь, как старуха тебе пеняет! — громко воскликнул дед Меил. А Иван Бирник воспользовался случаем и рассказал о том, как однажды в ненастный день дедушка Габю без куртки и плаща, в одной только рубахе, пас своих буйволов в роще у Крутой-Стены.

— Да ведь я хотел было взять их, — перебил Ивана Караколювец. — Да моя старуха возьми да скажи: «Габю, не забудь плаща!» ну я его и не взял.

Раздался взрыв хохота.

Затем дед Цоню стал толковать про жито. Габю не расслышал о каком жите ведет он речь — о прошлогоднем или об озимых, и заметил:

— В этом году хорошо. На Параскеву-Пятницу ездил я в город на ярмарку, гляжу, закудрявились всходы.

— Верно, Габю, теплая была еще земля. Вот и хорошо, что их снежком прикрыло, — сказал дед Меил.

— Лишь бы он корой настылой не покрылся, дышать им нельзя будет, — вмешался в разговор Недко Паша́.

— Эх, Паша, да ежели ему, житу, кругом одни помехи будут, как же прокормиться этот народ! — загремел снова Караколювец.

— Расплодились мы что твои муравьи, — добавил дед Меил.

— Да откуда ты взял, что людей много стало? — спросил Габю. — Ты не гляди на них в базарный день, они тогда со всех сел воедино сходятся! — и он громко захохотал, будто сказал такое, о чем никто не знал доселе.

Принимая баклажки и бутыли Караколювец, сделав маленький глоток, спешил передать их дальше, как бы опасаясь, что вино прервет вереницу приятных слов, которые текли от горла к губам, под жесткими, нависшими над ними стрехой белыми усами.

К сказанному он уже не возвращался. Его влекли те слова, которые он собирался сказать, как влекло и все то, что ему предстояло еще в жизни.

Пока баклажки шли по рукам, дед Меил все расхваливал вино.

— Крепкое, прямо в голову ударяет. Вот и дом мой пошел, Габю.

— Куда же это он пошел?

— Как куда? Спрашиваешь, как дитя несмышленое! — Дед Меил замахал руками, словно стараясь привлечь к себе внимание сотрапезников: — Идет он, идет, идет прямиком в Дупницу, в городской банк!..

Он осекся, уставясь перед собой немигающим взором, как бы подыскивая слова для невыраженной еще мысли. Сидящие рядом залились смехом, а он опустил руки и спокойно добавил:

— Все мое богатство туда ушло.

Габю еще не отведал того вина, которое расхваливал дед Меил, но все-таки заметил, обращаясь к Паше.

— Ежели бы мне кто сказал, что с Баадалы такое вино, ни за что бы не поверил.

Недко Паша, рослый краснолицый мужик, облизав губы, принялся уверенно объяснять:

— За виноградом как за дитем смотреть надо. Вот я сам, хоть чуток дождик покапает, все бросаю и иду опрыскивать…

Дед Меил приложился уже к другой баклажке.

— Ну прямо в жилы вливается.

— От обработки земли тоже многое зависит, — вступил в разговор Стоян Влаев.

Но Караколювцу не хотелось беседовать долго об одном и том же. Он перевел разговор на другое:

— Почему я не отпустил меньшого сына в Софию. Ремеслу он захотел обучиться… Люди, говорит, без обуви ходить не станут. Что верно то верно, не станут они босиком ходить. Да ведь завтра могут фабрику обувную построить, куда ты, сапожник, тогда денешься? А жито иное дело… Попробуй, выдумай фабрику, чтоб она жито производила! Потому и говорю ему, за землю держись. Видел, говорю, как малые дети за мамкин подол держатся? Серчает мать, по рукам дитя шлепает, а оно ковыляет за ней и опять за юбку хватается. Так и крестьянину надобно… Не след бросать землю. Ведь все из нее выходит.

— И все в нее уйдет, — перебил его дед Меил. — Сколько она всяких богатеев, царей с их пашами и беями приняла. И мы в свой черед ляжем в нее, Габю, а покуда только ковыряем ее. Ну, ваше здоровье…

Малыш лет пяти вошел в комнату и неловко перепрыгнул через скатерку. Звякнуло задетое им медное блюдо.

— Кошка, что ли, пакостничает? Зачем ее впустили, Меилица? — прозвучал визгливый женский голос.

Дед Цоню успокаивающе погладил мальчика по плечу.

— Ничего, ничего.

Гергювица Враниловска, тонкая, плоская, как доска, укладывала обратно в блюдо вывалившуюся снедь, приговаривая при этом:

— Дитя оно как скотинка, нужен глаз да глаз. Помните, бабы, как в прошлом году Пенко, сынишка Стояна, играл со спичками да и…