— Скорей!
— Сейчас, сейчас, — отозвался Митю Христов, расправляя петлю.
— Погоди! — крикнул кто-то. Митю Христов выпустил веревку и стал ждать дальнейших распоряжений. В бумагах оказалось что-то не так, надо было подождать, пока все оформят должным образом.
Митю Христов снял с головы Гергана мешок.
— Погляди еще на мир божий. Потому как мы земляки, — сказал он.
«Мама что-то сделала, меня помиловали», — мелькнуло в голове Гергана. Но состояние отрешенности, в котором он находился, после того как примирился со смертью, почему-то не покидало его. Он и сейчас взглянул вверх. Перед глазами качалась от ветра веревка, мешая ему смотреть на небо. Вдруг звезды бешено закружились и разлетелись в разные стороны, пустое небо стало черным… Потерявший сознание Герган повалился со скамьи.
— Полейте его водой! Полейте водой! — испуганно кричал Митю Христов суетясь вокруг Гергана…
Гергана подняли, Митю Христов накинул ему на шею петлю, досадуя, что все произошло не так, как с другим смертником.
Все было кончено… Начинало светать.
Он поднял с земли фонарь и, ковыляя, направился в тюрьму. У входа его встретил директор и, проходя мимо, сказал:
— Молодец!
Митю Христов, глядя ему вслед, подумал раздраженно: «Когда замазал окна, чтобы они не глядели на волю, не сказал «молодец»…
И он застучал костылем по плитам коридора, в который еще не проник рассвет.
*
В этот весенний вечер на узкой деревенской улице пахло свежей травой. В наступавших сумерках исчезали дома с садами и дворами. Царила необычайная тишина, исполненная ожидания. Двор Караколювцев, куда — в который раз — направлялся Бияз, был пуст и безмолвен. Он был у Вагрилы всего два дня назад, но сейчас его опять тянуло побеседовать с ней. От этого как-то легче ему становилось. Он шел медленно, сутулясь, как пахарь за плугом.
— Трифон! — услышал он оклик и остановился не оборачиваясь.
Его нагнал почтальон.
— Ты в верхний конец?
— Да.
— Тогда занеси Петковице это письмо!
Бияз взял конверт, адресованный Вагриле, и пошел дальше.
К Вагриле он входил запросто, как к себе домой, не оповещая с улицы о своем приходе. Собака его знала и хотя не ласкалась к нему, как к хозяевам, но и не лаяла на него.
— Добрый вечер, — сказал Бияз входя во двор.
Вагрила доставала воду из колодца.
— Ну как, — спросил он, — узнала что-нибудь?
— Была в Кормянском. Там отряд два дня простоял, да я его не застала.
— Ишь ты! Стало быть, уже села стали занимать! А наши с ними были?
— Я же тебе сказала, что уже не застала никого. Да, наверное, они скоро и к нам заявятся, как я погляжу.
— Когда это еще будет! А я больше не могу так ждать. Словно камень на сердце. Повинюсь, а там пусть что хотят со мной делают. А так больше невмоготу.
— Найдем их и скажешь им все.
— Этого мало, надо чтобы меня наказали. Сколько мне еще ждать, да ночей не спать?.. — и спохватился: — Ах, да, почтальон письмо просил передать.
— Это не от Гергана, — сказала Вагрила, рассматривая незнакомый кривой почерк. Она распечатала письмо.
«Мама, сегодня мне заклепали кандалы…»
Вагрила ничего не поняла, но материнское чутье подсказало, о чем ее извещает Герган.
— Вот и конец! — громко и раздельно произнесла Вагрила. Она не заплакала, и Бияз не понял ее. Он медленно, как и пришел, опустив голову на грудь направился к калитке.
Рано утром Вагрила уже была в тюрьме, за высокими железными воротами.
— Хочу видеть сына, — сказала она, когда ее провели к директору.
— Знаете, в какой он камере?
— Он уже не в камере.
Директор поглядел на ее черный платок.
— Ага! — сообразил он. — Одну минуту, я сейчас проверю.
Он развернул толстую книгу и стал листать ее.
— Он еще ребенок был, безусый еще, — пояснила Вагрила.
— У нас здесь списки по именам, а не по приметам.
— Герган его имя, — проговорила она, и слезы впервые за все это время выступили у нее на глазах.
— Возраст?
— В ноябре восемнадцать исполнилось.
— Вы не можете его видеть.
— Почему?! — она наклонилась вперед и оперлась на стол, впилась взглядом в директора.
Тот откинулся и сказал:
— Он похоронен. Такой порядок.
— Кабы он только успел надеть рубаху, — прошептала она и, пошатываясь, медленно пошла к двери. Ее щеки, изрезанные преждевременными морщинами, подергивались. Она вышла в коридор и направилась к выходу. Навстречу ей шел калека, стуча костылем, Вагрила шла серединой коридора, не желай уступать дорогу.
— Высох ты совсем, Митю, — сказала Вагрила, узнав его.
Митю Христов закусил губу и уступил ей дорогу. Она прошла.
— У меня что-то для тебя есть, — сказал он ей в спину. Вагрила остановилась.
— Вот, возьми, — с этими словами он накинул ей на плечо рубашку, которую она прислала Гергану.
— Нашел у него в камере развернутой… Мне чужого не надо.
«Герган собирался ее надеть, да не успел», — подумала Вагрила. Она задыхалась в мрачном коридоре. Ей не терпелось выйти на свежий воздух, на солнечный свет.
— Не все ли равно, я или кто другой? — спросил Митю Христов, ковыляя за ней.
Вагрила молча шла к выходу, с белеющей на плече рубахой.
— Все едино, — ответил он сам себе. Он чувствовал, что эта женщина приобретает над ним какую-то власть, от которой он уже никогда не избавится, и в нем росло озлобление против нее. Особенно злило ее молчание.
