Люди ПЕРЕХОДного периода - [6]

Я сделал небольшой глоток бордо и сел на место. Леночка посмотрела на меня и в раздумье отвела глаза. Однако я успел заметить, что взглянула она хоть и коротко, но внимательно, отметив для себя нечто во мне новое. Взгляд этот был явно предметным, а не просто приглашал, как прежде, разделить её тщательно маскируемый скепсис в отношении Рыбы. И не скрою, было приятно. И даже чуть-чуть волнительно в предвкушении других таких же взглядов в мой адрес, проясняющих намерения сторон.

— Ещё что-нибудь можете? — внезапно спросила Рыба и развернулась ко мне всем корпусом. — Чего-нибудь, от чего мурашки побегут так, чтоб не собрать. Какую-нибудь охренительную замануху: глазами — всё просто, а ртом поди ещё догадайся, чего ешь и из чего сделано.

— Похлёбка из ангельских крылышек подойдёт? — быстро отреагировал я, пытаясь по возможности сохранить серьёзный вид. То, что Рыба клюнула и повелась на меня, правда, непонятно пока в каком качестве, было ясно уже по тому, как она поедом ела меня глазами, даже на время не отключив свой счётчик проницательного рыбьего гейгера. — Или, к примеру, мог бы предложить «дамские пальчики». Правда, виноград тут ни при чём, — я не выдержал и улыбнулся.

— Ногти из чего будут? — никак не отреагировав на мою улыбку, заинтересованно справилась хозяйка. — Из какого заменителя?

— Да леденцовая карамель, о чём речь! — Я выдал первое, что пришло на ум. — Цвет лака регулируется пищевым красителем, так что любой фуфловый маникюр — без проблем. А сами пальцы — это конечности рукокрылой летучей мыши, наладим доставку с Кавказа, хотя их и под Москвой пруд пруди, есть размером вот такие, — я произвёл секущее движение левой рукой по запястью правой, как бы отсекая от руки ладонь, — их и надо брать. В крайнем случае, от белки-летяги. Крылья — в похлёбку, руки — в дамские пальчики, не вопрос. Так и дальше надо, если по уму всё делать.

— А заправка? — в один момент утратив всю свою вальяжность, уже совершенно не скрывая неподдельного интереса к теме, воскликнула Рыба. — Чем заправлять-то ангельскую похлёбку твою?

— Думаю, для этого отлично подойдёт семенная жидкость молодого оленя, — снова не растерялся я, краем головы уже понимая, что эта моя идиотская игра начинает обретать всё более и более устойчивые формы, — немного спермы смешать со свежими сливками, взбить блендером и, помешивая, медленно вливать в похлёбку на глазах у гостя. Главное, чтобы он к этому моменту уже был заряжен информацией из меню, чтобы отчётливо понимал, чего он сейчас хлебнёт, — и от ангела и от беса одновременно.

— Рогатый ангел! — раздался внезапно голос Леночки, всё это время пребывавшей в глубоком раздумье. — Лучше не придумать, единство и борьба противоположностей. Это их дополнительно заведёт и вынудит раскошелиться по новой.

— Умница! — Рыба одобрительно кивнула своей помощнице и вновь уставилась на меня. Наверное, уже прикидывала, на каких условиях меня приобретать, вместе со всеми моими безумными концептуальными идеями и комплектом нажитого к тридцати семи годам гастрономического креатива. Внезапно спросила: — Откуда в вас это, Герман?

— Что «это»? — Я решил всё же уточнить вопрос, поскольку вероятных ответов в голове уже крутилось около четырёх-пяти. И нужно было не промахнуться. Это был шанс.

— Ну, это самое, блюда эти разные чёрт-те какие и всё остальное, знание человеческого низа и его же верха в одной упаковке. Осведомлённость ваша насчёт всяких пороков без скидки на добродетель. Это же ещё надо уметь так в самую точку попасть, в больное и здоровое сразу, одним заказом. Когда это у вас началось, Герман, в какой момент жизни, любопытно узнать?

Нужно было снова чего-то отвечать. В смысле, врать. Но за это непродолжительное время я, как мне казалось, уже наворотил такое количество самой разной чуши, что всякая наспех сварганенная версия моей причастности к эксклюзивной кухне могла быть уже с лёгкостью озвучена без оглядки на здравый смысл. Я и выдал:

— Дело было в Феодосии, году так в шестьдесят восьмом. Пацаном ещё, помню, забрался на старую шелковицу в тёткином дворе, никогда раньше не пробовал эти ягоды. А они какие-то нечеловеческие просто, что по размеру, что по цвету, сверху почти что чёрные, внутри же красные — как траурные флаги. Я пока на дерево это шершавое забирался, руки себе в кровь изодрал, ссадин понаделал, царапин, даже губой за корявую ветку ухитрился зацепиться так, что кровь пошла. Но я тогда внимания на это не обратил, просто стал вталкивать их в рот, эти шелковичные батончики, рвал их, давил нёбом, языком, зубами, губами, слипающимися от густого сахарного сока, самой гортанью — всем, чем давилось. И это было фантастическое наслаждение: кисло-сладкий букет, шибающий в нос ароматом южного августа, йодистого морского ветра, прелой шелковичной коры и едва уловимым вкусом собственной солоноватой крови.

Все слушали молча, даже чуть отрешённо. Казалось, нарисованная мной апокалипсическая картина из моего далёкого детства, нежданно-негаданно ввергшая меня в нынешнее гурманство, не оставила никого из них равнодушным. Каждый, ручаюсь, уже мысленно растирал языком о нёбо шелковичный сироп, замешанный на свежей крови из прокушенной губы. И каждый, представляя себе это наяву, уже нетерпеливо выуживал из своей тарелки обломок ангельского крыла, чтобы поднести его к губам и намертво впиться зубами в податливую ангельскую плоть. А хрустнуть дамским пальчиком, предварительно обсосав его и откусив перламутровый карамельный ноготь — слабо́?