Люди ПЕРЕХОДного периода - [39]

Там ещё другие были, кроме этой уродской семёрки, державшей под собой всю малолетку. Я имею в виду, в отряде у старших. Те смотрели и не ввязывались, каждый в это время про себя прикидывал своё, если только старательно не изображал непробудно спящего. Именно на это я и рассчитывал, что просто будут молча следить глазами и соображать, каким теперь боком всё это для них обернётся: лучше им станет после всего этого, как оно закончится, или каждый из них, вместе или по отдельности, сделается теперь заложником тех и других и дальше станет терпеть уже от двух сторон — или перейдя в покорные сообщники к новой молодой власти, или же оставшись наедине с теми, за кого не хватило решимости пострадать. Короче, всё так и есть, так разрисовано в учебнике земного устройства: суть главных по жизни вещей определяется общим уставом, единым для всех; сама же вещь сутью своей подчиняется кодексу, прописанному для каждого человека в отдельности. И чаще случается так, что кодекс этот не становится частью того устава, и редко кому удаётся решать подходяще для себя, думая в это время обо всех, как не выходит и предпочесть общезначимое личному, на себя же наплевав. Но это если нормально внюхаться в эти дела и по мере душевных сил проявлять к человекам сочувствие.

К этому я был не готов. Потому что, в отличие от моего внешне неотличимого брата, к моменту очередного построения я был уже в законе, хотя и маленьком, действующем лишь в масштабах отдельно взятого учреждения для малолетних преступников, но уже весомо приятном на ощупь. Но ещё раньше, за час до этого, очнувшись ранним утром после ночи, в которой мы с моими корешками низвергли верхних, я уже понимал, что теперь надолго занял открывшуюся в пацанской иерархии вакансию. Я встал на место того, кому сам же ненароком порвал селезёнку и кого этим утром увезли от нас, но после так и не вернули обратно, потому что его неподвижное тело, без признаков, как говорится, и надежд, было обнаружено в отхожем месте намного позже, чем проорали побудку.

Так вот, если по новой освежить разговор о сути вещей и вернуться обратно, к вещам сущностным, то на выходе имеем такое: администрация, так и не добившись ни от одного из воспитанников правды о жестоком ночном погроме, произвела в итоге всех разбирательств вынужденную зачистку, уведя на режимное содержание троих невиновных пацанов из старших. То, что произошло с воспитанником, найденным в коматозке близ очка, пытались выбить из всех наших и не наших: и посулами, и угрозами. Не сработало ни одно, ни второе — страх перед моей кодлой был сильней, никто не захотел пойти на риск и выпустить из себя хоть полслова правды.

После этого события колония для малолеток зажила размеренной, но уже порядком обновлённой жизнью, законы в которой, помимо тех, что совсем уж никак не обойти, устанавливал теперь лично я сам, верхний по зоне, при поддержке моих же тамошних серединных и полном подчинении остальных, прогнутых кто до нижних, кто ещё ниже, вплоть до самых никаких.

Брат Павел, как и раньше, всегда был при мне, но, как я к тому ни стремился, выше серединного подняться он не захотел: при всяком удобном и неудобном случае просто отводил глаза в сторону, делая вид, что занят своими неотложными мыслями. Короче, старался по-любому избежать участия в любых разборках. Недолюбливал, и сильно. Я-то как раз ими упивался, и чем их было больше, чем гнилей и опасней случались темы, тем с большим эффектом мог показать я собственную значимость, мог порешать за справедливость и имел шанс покарать за беспредел без моего ведома. В общем, слова моего ждали и чаще под сомнение не брали. Да и про тот ночной переворот тема ещё не забылась окончательно: помнили и про селезёнку, и про кроватные, если чего, перекладины, и про последний визит к отхожему месту. Как и то в расчёт бралось, самотёком вползая в уши, что если очень надо, то и пацанский возраст серьёзному делу не помеха.

Братан же мой всё больше нажимал по учёбе, не ввязываясь в жизнь сверх уставных правил; личный «кодекс» также оставался без должного с его стороны внимания, хотя и знал Павлуха, что этой своей излишней усидчивостью, туповатым прилежанием и отстранёнкой от управления текущими делами заметно принижает мой устойчивый авторитет. К тому же зачастил в библиотеку, стал как умалишённый книжки читать, до которых прежде голова и руки не доходили. Да и откуда им в нашем бараке взяться было, книжкам этим — наши тамошние книжонки, какие по случайности соседями добывались, разве что гвоздём через корку к стенке прибитыми висели, по правую руку от уборного очка, как дармовая подтирка без лишнего узора. А чуть спустя он на разговорник наткнулся, чтобы с русского на латынь, сразу, и с примерами для мудрости на всю жизнь, когда нужно мысль не просто высказать, а по такой кривой фене донести, чтоб и самому было гордо, и другим не сделалось обидно.

Короче, оформил на себя, типа формуляр, на тумбан к себе устроил, ближе к голове, и стал смотреть в него, шевеля губами. Я ему намекнул, ясное дело, чтоб затыкал гундосить, позора после не оберёшься насчёт такой странной фени. А он мне в ответ говорит, продевши братский намёк мимо ушей: