Люди на болоте - [86]

А разве все остальное - не за то было, что так и надо, что судьбой, богом это, видно, предназначено? Разве ж - правда - не время было от отцовского хлеба отходить, разве ж - правда - не надо было и об отце подумать? Может, и правда легче будет ему и Хведьке, если она к богатым перейдет?..

Не очень по душе ей Евхим, но разве, правда, не первый жених на деревне? Разве другая, правда, отказалась бы от него? Почему было не поверить извечной мудрости: стерпится - слюбится, мил будет? Кто тогда сказать мог определенно, как сложится у них жизнь? А главное - родители, отцовское слово, отцовская воля!..

Любовь. Разве для бедных она - сладкая, как весенний березовый сок, любовь! Когда это было, чтобы замуж шли по любви? Женились и женятся испокон веку, чтобы вместе горе мыкать, чтобы на поле и во дворе управляться вместе, пахать, сеять, косить, детей растить! Вот для чего женятся!

Любовь как первая детская радость - не успел почувствовать вкус этой радости, как надо свиней пасти, помогать старшим! Любовь - миг, любовь пока ты девушка, а он - парень, по любви сходятся только свободные, незамужние... И что тут удивительного, такая уж штука жизнь - вечные заботы, вечное терпение, вечные горестные будни.

Смелость, твердость - какие могут быть смелость, твердость, если путь заказан, если, хочешь не хочешь, вынужден идти, куда судьба ведет, если не знаешь, куда податься?

Тогда смелости, твердости хватило, чтобы отбросить пустые думы, сожаления - с достоинством, гордо пойти навстречу судьбе...

Может, о многом таком думала и тогда и позже 1 анна, чтобы утешить себя, чтобы не очень болела душа, но в этих мыслях было и немало правды. Может, даже все было правдой, горькой, противоречивой...

Раздумий много было потом... Тогда же, когда нападала мачеха, когда отец в душе надеялся на ее удачу, думы были тяжелыми, смутными. Больше всего, острее всего ощущалась тяжкая неизбежность судьбы, неотвратимость того, что надвигалось. Вскоре мысли-сомнения отогнала, надо было идти к тем, кто ждал в хате. Не рассуждала, не колебалась, послушно, покорно шла, куда вели ее родители.

Жило одно чувство, одно утешение - испокон веку так заведено у людей: воля родителей для девки - божья воля. Так было со всеми, так будет и с ней. И нечего противиться, - надо слушаться их - родителей и бога...

И она слушалась. Не горевала, не возражала, шла рядом с ними. Так было заведено, так делали все. Беспокоилась уже о том, чтобы не оплошать в чем-нибудь на смотринах, все сделать так, как надо, не показать себя недотепой.

Проходя мимо хаты к крыльцу, Ганна заметила, как в окне сверкнули любопытные, острые глазки Сороки, и беспокойство ее усилилось. Она упругой походкой взошла на крыльцо, гордо подняв голову, - как шла всегда, когда знала, что за ней следят любопытные глаза.

В сенях мачеха заикнулась, чтобы помыла руки, нарядилась, но сразу же умолкла, встретив взгляд, который говорил: сама знаю, что йадо.

- Принесите юбку, которая в клетку, фабричную кофту, черевики и фартук белый!

Ганна проговорила это так сдержанно и так строго, что мачеха почувствовала себя не мачехой, а младшей сестрой.

- Хорошо, хорошо. Сейчас... А ты разве - в каморку?

Ганна не ответила - взяла кружку, плеснула из нее на руки, и мачеха заспешила в хату.

Отец все время стоял молча, наблюдал за Ганной так, будто терял ее навсегда. Глядел и не мог наглядеться. Когда она, переодевшись в каморке, вышла в красной сатиновой кофте, что переливалась огнем на ее плечах, на груди, в белом фартуке, в высоко зашнурованных хромовых ботинках, в которых ходила покойница мать, - когда Чернушка увидел ее, наряженную, стройную, сильную, чернобровую красавицу, печальное лицо его невольно засветилось восхищением. Готовясь проститься, потерять ее, он будто впервые увидел дочь во всей красоте, и восхищение и гордость за нее на время заполнили его душу, вытеснили все другие чувства.

"Как мак! Как маков цвет! Вылитая мать!" - подумал он радостно. Губы его вдруг подернулись болью, глаза замигали - он вспомнил покойницу, первую их встречу, незабываемый до смерти вишенник!

Чернушка обнял дочь и, робко всхлипнув, сказал:

- Дай тебе боже!..

Вслед за ним растроганно всхлипнула мачеха, шмыгнула носом.

- Иди, ждут!..

Едва они вошли в хату, Сорока вскочила, закрутилась, застрекотала:

- А, пришла гусочка! Дождался гусачок молодой поры золотой. Крутил головкой, гусочку выглядывал, побаиваться начал - нет и нет! А она вот, появилась - хата засветилась!

- Не ждали, - сказала мачеха. - Ганночка как раз бураки копала...

Сорока обошла, осмотрела, ощупала глазами Ганну со всех сторон, направилась к столу, за которым сидели Евхим, старый Глушак и черный, заросший, как леший, Прокоп.

- Не ждали, значит? Не знали, не гадали, с какой стороны гусачок придет за гуской-подружкой! С какой стороны приплывет счастье-богатство! А оно вот - не из-за поля далекого, не из-за леса высокого, из своего села. Пришел молодой удалец, добрый купец!..

Сорока сыпала словами, стреляла глазками то в одного, то в другого, а чаще всего в старого Глушака, как бы ожидая одобрения своему красноречию, своей ловкости. Но Глушак, казалось, не слышал и не видел ее, молчаливый, затаившийся старый Корч сквозь очки с веревочкой, нацепленной на ухо вместо дужки, пристально рассматривал Ганну.