Люди на болоте - [34]

Помрачнел, увидев за углом хлева вдали синеватый ельник, янтарную полоску песка, - угадал там невидимую отсюда красу Припяти.

Весь день Василь то стоял у окошка, то слонялся из угла в угол. Не мог свыкнуться с мыслью, что теперь не такой, каким был всегда, - арестант, что далеки теперь от него Курени, своя хата, мать, Ганна - все то, чем жил до сих пор.

За оконцем рос кривой, почти донизу высохший стебель подсолнуха. Вначале Василь и не заметил его, но потом одинокий, заброшенный этот стебель вызывал уже неотступную печаль, словно живое существо. "Один, как и я", - подумал вдруг Василь и почувствовал, что в горле защемило.

2

Освоился, притерпелся бы Василь в тюрьме, если бы угнетало его только то, что он арестант, свыкся бы и с тем, что отныне он - человек с пятном. К мыслям о человеческой нечуткости и несправедливости он привык с малых лет, и хоть они на время обострились, быстро заглохли бы и поблекли.

Хуже всего, самой большой мукой тут было просто сидение, сидение без привычных забот, без работы. И долгими днями и еще более долгими в горькой бессоннице ночами он думал, тосковал по дому, по кедомолоченной ржи, по бедняге Гузу, который, может, стоит не присмотренный как следует, по хате, для которой он не привез дров и которая, может, выстыла... Не засыпая, бредил гумном, цепом с отшлифованными ладонями цевьем, видел пустой ток, вбирал ноздрями запах старой, слежавшейся трухи из засторонков, слышал, как шуршит сено в мягких морщинистых губах коня.

Руки, душа его жаждали работы.

Но работы не давали. И хотя он обычно не имел склонности просить,-все же однажды не выдержал, заикнулся перед часовым, вызвавшим бородатого и слободского конокрада на работу, - чтобы разрешили и ему пойти с ними. Часовой, русоволосый парень в длинной кавалерийской шинели, недавно демобилизованный, отрезал по-военному одним словом: не приказано. С тех пор Василь уже не просил, послушно и безропотно нес тоску на ссутулившихся плечах.

Единственным, что обнадеживающе светило впереди, была мысль о встрече с матерью. Он ждал мать, как никогда до сих пор не ждал, изо дня в день и особенно в воскресенье, когда местечковая улица, невидимая, но хорошо слышимая отсюда, стала наполняться живым ярмарочным гулом, стуком колес по мостовой, гомоном.

Он не ошибся: мать пришла. Когда его вчели в комнату для свиданий, мать, осторожно сидевшая на краю лавки, не сводя добрых глаз с него, торопливо поднялась и остановилась в замешательстве. Так и стояла, молчаливая, и только глаза, настороженные, чуткие, повлажневшие, полные великой скорби, говорили о том, что творится в ее сердце. Василь вдруг пожалел, что не побрился, что редкая, юношеская бородка, которая выросла у него, видимо, старит его, придает лицу выражение усталости.

Он заметил, как у матери жалостливо дернулись уголки губ, и подумал, что она вот-вот заплачет. Но она сдержалась, привычно провела краем ситцевого платка по губам, стала озабоченной. Подавая торбу, заговорила:

- Я тут хлеба две буханки положила. Вчера испекла...

Медку дед расстарался... В кружке берестяной, гляди, чтоб не вылился... Вьюнков насушила с десяточек... Лучку, огурчиков принесла...

- Мед лучше бы на продажу, - строго заметил Василь.

- Яичек десяток продам... Соли надо и спичек...

Василь не ответил на это. Поинтересовался другим:

- Как там Гуз? Не хромает?

- Не-е... Поправляется.

- Жито - не молочено?

- Домолачиваем. Дед и я...

- Старик здоров, ковыляет, значит? ..

- Ковыляет. Здоров.

За каждым вопросом и ответом следовало трудное, полное материнской боли молчание.

- Володька не озорничает?

- Не-е. Надысь на болото ходил. Вьюнов принес. Говорит: Василю, братику...

- Гляди за ним, не балуй... А Гузу - паренку. Зима подходит - в лес надо будет...

- Да уж надо, буду делать...

Расспрашивал Василь, советовал, наказывал, а сам не раз и не два кружил в мыслях около Ганны: как она, помнит ли о нем, не сердится ли за обиду? Все ждал, что мать заговорит о ней.

Мать будто прочла его мысли:

- Ганну Чернушкову видела сегодня...

- Тут?

- Не-е. Дома, у колодезя. Кланяться тебе велела.

- А... - Василю стало легко, весело. - И ты ей передай, что кланяюсь...

- Передам...

Он перехватил затаенно-тревожный материнский взгляд и догадался, что она утаивает что-то от него, не осмеливается сказать.

- Как она, веселая?

- Печальная... Вроде с обидой какой...

Василь отвел глаза в сторону, промолчал. Но скрывала она не это, более важное. Помолчав, наконец с беспокойством призналась:

- Евхим Корчов, говорят, стал возле нее... крутиться...

- Евхим?

- Слухи такие доходили... Только Ганна будто бы не клонится к нему... попробовала успокоить мать.

Она тут же перевела разговор на другое, но весть, неожиданно дошедшая до Василя, уже не давала ему покоя. Из всего, что Василь услышал теперь от матери, она больше всего волновала его, ныла в нем. Нельзя сказать, чтобы известие это тотчас обеспокоило его, - нет, Василь поддавался настроениям не сразу, новые радости и новые горести овладевали им исподволь, все усиливаясь и углубляясь со временем.

Все же услышавшая недобрая весть о Ганне уже теперь, пока он беседовал с матерью, омрачила его.