Люди из захолустья - [74]

Ольга сказала:

— Ты хочешь моей тоски, ты недоволен? Что ж, я люблю тебя. Но уезжай. Я тебя понимаю… Мы оба ищем настоящей судьбы. Это — когда слушаешь музыку: есть что-то обязательное, возвышенное, единственное в жизни… Какая-то вечная мелодия. Где же она в наших поступках, в наших делах? И приходит пора, какое-то требование изнутри… Иначе не можешь жить! Хотя бы надо было ломать все, начинать по-другому… — В волнении Ольга то опережала Соустина, то замедляла шаг, пытаясь вырваться из его полуобъятий. — Я сегодня скверно говорю, перескакиваю… Я все время одна. Самое мучительное для меня, Коля, — это… неслитность. Как бы тебе объяснить? Знаешь, я пробовала даже служить.

Соустин слушал хмуро.

— А ты не говорила об этом… с ним?

— Зачем? Он бы мне, наверно, посоветовал ну взять какую-нибудь культработу на заводе, учить рабочих. Чему? Когда мне самой надо во всем переучиваться, и умом, и чувствами… Да не в этом дело.

Она обвела глазами унылый переулок. Низенькие домишки хирели и зябли, уже не кичась своей облезлой дворянской стариной. На углу несъедобные железные замки продмага, спозаранку за ненужностью запертого… Казалось, всюду в окошках тусклели ночнички…

— Скажи, Коля… будет когда-нибудь радость?

— Радость? — Он подумал. — Раньше, лет двенадцать назад, я сказал бы, что ее надо завоевать.

— А теперь?

Внезапное раздражение всколыхнулось в нем.

— А теперь, как думают некоторые, можем потерять и то, что имеем.

Впереди, в мглистом разрыве зданий, промчался трамвай, как разнузданный конь. Приблизилось возбуждающее многолюдье большой улицы. Соустин замедлив шаг, сказал каким-то нарочито беззаботным голосом:

— Ну, вот и дошли. Арбат. Зайдем ко мне?

Ольга подняла ясное, доброе лицо.

— Нет, Коля.

Он гладил меховые ее плечи, заглядывал снизу в убегающие ее глаза.

— Но мы будем там одни, одни… А здесь мерзость, слякоть, люди толкаются, даже поговорить по-настоящему нельзя!

— Нет, Коля, не надо. Я хочу сказать тебе, зачем я пришла. Слушай. Она приостановилась, расстегнула перчатку и рывком застегнула опять, словно поставила, вонзила точку. — Коля, я с двоими жить не могу. Хотя с Тоней я вообще сейчас не живу, мы в разных комнатах. Я не могу. Если хочешь, я завтра же перееду к тебе. Совсем. Вот.

Он слушал, чуть отшатнувшись.

— Мне кажется, тогда не будет вымученного дурмана, все станет спокойнее, яснее… Освободятся силы для другого, это необходимо сейчас.

Они помолчали.

— Я не ждал, Ольга… Я еще не думал об этом. (Слова ее упали как непоправимое, внезапное несчастье. Вероятно, он терял ее, всем существом, навсегда терял.) Нет, я, конечно, думал. В конце концов мы должны быть вместе, это ясно, иначе не может быть!

Он горячился, но рассудочно горячился; сердце его ныло. Не кажется ли ей, что, наоборот, именно сейчас всякая ломка некстати усложнит жизнь? Он человек без почвы, человек случайной профессии… Нужно же, наконец, собрать до исступления все свои силы, все напряжение, — она знает, для чего! И у него нет даже комнаты… Но все это, Ольга, родная, будет, будет!

И Соустин клятвенно сжал ей руки. А у самого в глазах прошла Катюша, жена, и светилась, и казнила его своей преданной, приветливой улыбкой…

— Что ж, хорошо, — безразлично сказала Ольга.

Еще несколько шагов сделали, потупленные, в молчании.

— А все-таки, Коля, ты не тот человек, которому можно довериться, чтобы спокойно перейти улицу.

Вот о чем было ее раздумье… Она ударила по самому больному, не щадя. И несправедливо. Мнительность и ожесточение обуяли его. Подожди, еще подожди!

— Ты, Ольга, как самая близкая, должна бы знать меня получше, чем другие.

Укор его прозвучал сдержанно. Но Соустин тут же круто повернул назад: пора было кончать эту тягостную прогулку. И виделись-то не больше часа. В комнате у Соустина напрасно дожидались цветы… Переулки опять раскрывали перед обоими туманные, печальные устья. Ветер охлестывал их в последний раз, на память, противной мокретью. О, похоронный вечер, рыданием застрявший в горле! Впрочем, ни Соустин, ни Ольга по видимости не переживали ничего особенного, разговаривали о пустяках и, пожалуй, даже дружески. Вот и Остоженка, но Ольга на этот раз забыла воскликнуть, как обыкновенно: «Я уже дома!»

На горбе, во всю ширину улицы, возникло качающееся, лучисто-туманное зарево. И огненные фары прорвались, наплывали… Чьи-то чужие жизни пронеслись из тумана в туман.

Почти под ногами у Соустина, рядом с тротуаром, в полуподвале, со звоном осыпалось дверное стекло. Раздался матерный гик. Из-под земли вываливался пьяный рослый парень в кепке. Сзади пытался его ухватить пожилой, большеголовый, в одном пиджачке. Пожилой вопил. Он догнал парня на улице, на трамвайной линии. Парень ударил его в грудь кулаком, потом, на лету, еще ногой. Пожилой упал на колени. И тот, в кепке, зверем закружил по мостовой, выбрасывая яростно кулаки, проклиная, отыскивая еще кого-нибудь.

— Ты куда? — с тревогой спросила Ольга, чувствуя, что Соустин тянет ее с тротуара.

Она трепетала, встречая хулиганов, у нее были случаи в жизни…

— Мы перейдем здесь, — сказал он злобно.

И почти насильно повлек ее за собой. Парень на середине улицы удивленно и зловеще сбычился. Пара шла прямо на него. Впрочем, Соустин оттолкнул Ольгу немного в сторону.