Люди из захолустья - [50]

Пятеро еще встали. Подопригора, клокочущий, неудержимый в своем озаренье, усмотрел Тишку:

— Ты кто? Комсомол?

— Нет, я так…

— Одевайся, друг!

И ласково подтолкнул его плечи. Тишка, вопрошая, обернулся к дяде Ивану, защите своей. Но гробовщик сам еще не пришел в себя, застыл подавленно. Тишка потянулся за одеждой.

И поднялся Золотистый, горько качая головой. Баловливую усмешку смыло с его лица, сердито и решительно натягивал он на себя ватник.

— Это что же, в самом деле, получается, дружки? — Он говорил негромко, как бы для себя одного, но тишина слушала его отовсюду, потупленная, нещадно раздираемая бореньем. — Это что же? Взять на тех участках: рабочие-ударники гремят, сверх силы ворочают, про них славу вы сами слышите… И верно партейный говорит, что они своими трудами добиваются жизни, какой еще не было. А мы? Выходит, — в поле обсевки? Нам из своей коросты, значит, никогда не вылезать? На готовенькое-то, золотистые, совестно надеяться, вот я как думаю.

Барачные молчали. Одни полезли зачем-то рыться в сундучках, другие начали ворошить дрова в печке. А руки их исподволь, не торопясь, как бы вполне равнодушно, нащупывали шапки, подбирали с коек зипуны… У деда-плотника от недоумения отвисла вместе с губой бороденка.

И Журкин, потупясь, мешкотно влезал в свою шубу. Слышал, как пронесся мимо Подопригора — опаляющим дуновеньем.

Поля стояла у двери, суровая, каменная. Все равно подбрел к ней.

— За что он меня… эдакими словами?

— А вы зачем поперек делу становитесь? Человек вам правильно говорил. Кабы все так стали самовольничать да требовать…

Гробовщик теребил на себе пояс, бородой уткнувшись в грудь, смиренный.

— При старом режиме сколько бедовал… Ну, видно, жизнь моя такая, Поля, что до могилы бедовать надо.

Поля в замешательстве подняла на него глаза и смягчилась. Всей тяжелиной грудей своих вздохнула.

— Прямо не знаю, живу я промеж вас, как промежду огней.

И тихо отошла в каморку. Спина у нее была расстроенная, трудная.

Кооператив помещался под горой, в бараке из свежеотесанного соснового бревна. Целая уличка составилась там: кооператив, несколько контор, эвакопункт — все бревенчатое, с заиндевелыми вывесками, по-нежилому оголенное, без двора, без забора: взглянешь — и еще тоскливее ужалит сибирский холод… От плотины до улички загибался порядочный крюк. Однако Петр с этим не считался, с некоторых пор все чаще и чаще прохаживался сюда.

Пожалуй, в кооператив заходить особой нужды не было. Покупал разве коробку спичек. Задерживался минут на пяток, чтобы пообогреться и выкурить цыгарку, облокотясь где-нибудь в сторонке на прилавок.

Но, покуривая, прикидывал исподтишка туда и сюда глазом, соображал…

План составился у Петра не вдруг, не единым духом. Мыслишки, выдумки разные насчет какого-либо промысла по торговой линии не покидали его все время. Он приберегал их про запас, на случай, если бы в слободе у Аграфены Ивановны или на стройке ничего не вышло. Все, что касалось так или сяк торговли, было обсосанное, родное. С малых лет обучался около бакалейных полок и торговых счетов… И когда в первый раз толкнулся он в бревенчатый магазин, то, как родиной, шибануло ему в нос рогожно-селедочным духом (так пахли на базаре и мужицкие деньги) — пускай на полках сплошь одна сода для стирки да кофе «Здоровье» в бумажных, слинявших от давности коробках, а под полками, по низам, пустота, приукрашенная пышными звездами, понастроенными из спичечных коробок. Знал Петр: теперь не по-старинному, добро не хранилось на полках, теперь оно притекало и вмиг утекало, но умный мог, конечно, всегда словчиться, зачерпнуть.

И чем пронзительнее приглядывался он к прилавку, к человекам, которые орудовали по ту сторону его, тем упорнее становились его надежды. Иной раз едва удерживался, чтобы не подмигнуть туда.

Были некоторые приметы, для других неуловимые, но для Петра вполне достаточные, чтобы в одном из этих орудующих угадать своего. Уже взять одно имя: заведующего звали Сысой Яковлевич. Положим, он мог выйти и из приказчиков. Но Петр подловил и другое — хозяйские окрики: «Жив-ва!», «Дело на безделье не меняют» — и т. п., явно вынесенные из лабазного, хозяйского житья-бытья; он заметил и повадку эту, излюбленную Сысоем Яковлевичем, опереться пальчиками о прилавок, как бы в полной готовности угодить покупателю, а взор — равнодушно в потолок, и не только равнодушно, а утомленно, с презрением: грошовый покупатель-то, муха, а не человек! Сысой Яковлевич возвышался над прилавком, саженный, рыжий и как бы подслеповато дремлющий постоянно; грудь выперта грозно, по-солдатски. «Наверно, с японской еще войны, — определил Петр его года. — А интересно, каменную он имел или дальше ларька не раздул?» По осанке решил, что каменную. И судьбу ему придумал Петр такую же, как у себя, — с секретом и гоненьем.

Старший продавец у Сысоя Яковлевича мужичок мужичком. Одно отличает: свернутая колбаской бородка от уха до уха. «Не иначе, жулик», — с первого же раза загадал Петр. Случилось однажды так: привезли на выдачу сахар-песок, и, как полагается, тут же винтом набилась в магазине очередь. Старшего продавца Сысой Яковлевич во время работы ничем не уговорил, но второго, помоложе, попростоватее, отстранил сердито, якобы за нерасторопность. Тут Петр напрягся зорко, вовсю… И в самом деле — Сысой Яковлевич и старший, не глядя, очень тонко работали «пальцем». «Ну, по мелочам бузят!» Петр даже обиделся: около такого-то дела — и по мелочам! Ясно, все тут было готово, не хватало только человека, такого, как он, с соображением и храбростью.