Люди и Я - [47]

Но есть в этом и положительный момент. Как выяснилось, человеческие компьютерные сети до нелепого легко взломать, поскольку все их системы безопасности основываются на простых числах. Так что я вошел в компьютер Гулливера и всем его обидчикам на Фейсбуке поменял имена на «Я — позорище». Кроме того, я заблокировал им возможность публиковать что-либо со словом «Гулливер» и наградил каждого компьютерным вирусом, который окрестил «Блохой» в честь одного замечательного стихотворения. Вирус позаботится, чтобы они смогли отправлять лишь сообщения, содержащие слова «Мне вредят, и я врежу».

На Воннадории я никогда не поступал настолько мстительно. Но и никогда не испытывал такого удовольствия.

«Всегда» складывается из «сейчас»

Мы пошли в парк выгуливать Ньютона. Парки — самое популярное место выгула собак. Кусочек природы — трава, цветы, деревья, — которому не позволяют быть по-настоящему природным. Подобно тому как собаки — это несостоявшиеся волки, парки — это несостоявшиеся леса. Люди любят все такое, возможно, потому что… сами не состоялись. Цветы были прекрасны. После любви цветы — лучшая реклама планеты Земля.

— Не понимаю, — сказал Гулливер, когда мы присели на скамейку.

— Чего не понимаешь?

Ньютон, оживленный как никогда, бегал перед нами и нюхал цветы.

— Со мной было все в порядке. Никаких повреждений. Даже фингал уменьшился.

— Тебе повезло.

— Пап, перед тем как вылезти на крышу, я принял двадцать восемь таблеток диазепама.

— Этого мало.

Гулливер посмотрел на меня со злостью, будто я унизил его. Выставил невеждой.

— Это мне твоя мама сказала, — добавил я. — Я-то не знал.

— Я не хотел, чтобы ты меня спасал.

— Я тебя не спасал. Тебе просто повезло. Но я правда думаю, что тебе не стоит обращать внимание на такие чувства. Это было одно мгновение в твоей жизни. Впереди у тебя гораздо больше времени. Вероятно, около двадцати четырех тысяч дней. Это много мгновений. За это время можно совершить уйму хорошего. Прочитать много стихов.

— Ты не любишь поэзию. Это один из немногих фактов, которые мне о тебе известны.

— В последнее время что-то потянуло… Слушай, не убивай себя. Никогда не убивай себя. Просто последуй моему совету.

Гулливер что-то достал из кармана и сунул в рот. Это была сигарета. Он закурил. Я захотел попробовать. Мальчика это как будто встревожило, но он все-таки протянул мне сигарету. Я затянулся и втянул в легкие дым. А потом закашлялся.

— И что это дает? — спросил я Гулливера.

Тот лишь пожал плечами.

— Это вещество вызывает привыкание и повышает смертность. Я думал, оно что-то дает. — Я вернул сигарету Гулливеру.

— Спасибо, — пробормотал он, все еще смущаясь.

— Не переживай, — сказал я. — Все нормально.

Он сделал еще одну затяжку и вдруг осознал, что тоже не чувствует никакого эффекта. И запустил сигарету по крутой дуге в траву.

— Если хочешь, — сказал я, — можем поиграть в домино, когда вернемся домой. Я сегодня утром купил набор.

— Нет, спасибо.

— Или можем поехать в Дордонь.

— Что?

— Поплавать.

Гулливер покачал головой.

— Тебе нужно больше таблеток.

— Да. Возможно. Мои ты все съел. — Я попытался лукаво улыбнуться и пошутить на людской манер: — Паразит!

Наступила долгая пауза. Мы смотрели, как Ньютон, обнюхивая дерево, обходит его по кругу.

Собака сделала два полных круга.

Вспыхнул миллион сверхновых. И тут Гулливера прорвало.

— Ты не знаешь, каково этого, — сказал он. — От меня все чего-то ждут, потому что я твой сын. Мои учителя читают твои книги. Они смотрят на меня как на какое-нибудь гнилое яблоко, упавшее с породистой яблони по имени Эндрю Мартин. Я для них мажор, выгнанный из частной школы. Поджигатель, на которого родители махнули рукой. Впрочем, до этого мне уже нет дела. Но даже по выходным тебя нет рядом. Ты вечно куда-то уезжаешь. Или скандалишь с мамой. Капец! Вам надо было давным-давно развестись. У вас нет ничего общего.

Я думал обо всем этом и не знал, что сказать. По дороге за нашими спинами проезжали машины. Их шум почему-то казался очень меланхоличным, как басистое урчание спящего базадианина.

— Как называлась твоя группа?

— «Пропащие», — ответил Гулливер.

Лист оторвался от ветки и спланировал мне на колено. Он был мертвым и коричневым. Я взял его в руку и, что абсолютно нехарактерно, поймал себя на странном сочувствии. Может, потому что я теперь сочувствовал людям, я мог сочувствовать буквально всему. Перебрал ли я Эмили Дикинсон — вот в чем проблема. Эмили Дикинсон делала меня человеком. Но не настолько. Виски сдавило тупой болью, веки чуть отяжелели от усталости, но лист позеленел.

Я быстро стряхнул его с колена, но опоздал.

— Что это было? — спросил Гулливер, провожая взглядом подхваченный ветром лист.

Я попытался сделать вид, что не слышу. Гулливер спросил снова.

— Да ничего особенного, — ответил я.

Гулливер напрочь позабыл о листе, когда увидел двух девочек-подростков и парня своего возраста, шагавших по дороге, которая проходила за парком. При виде нас девочки захихикали в кулак. Я уже разобрался, что человеческий смех делится на два основных вида — на добрый и недобрый. Этот к доброму не относился.

Парнем был тот, которого я видел на странице Гулливера в Фейсбуке. Тео «Катись колбаской» Кларк.