Люди и боги. Избранные произведения - [97]

Двойра держала хлеб.

— Бухгольц, неудобно прийти к людям с надкусанным хлебом.

— Совсем маленький кусочек, право же, крохотный…

— Дайте ему кусочек хлеба, — попросила за него Двойра.

— Но ведь это же некрасиво — подать людям хлеб, а он обгрызен.

— Нотинг![92] Эти румыны свои люди, — рассмеялся Бухгольц.

Двойра отломила кусок хлеба и дала ему.

— Я не понесу им этот хлеб. Вы его отдадите. Я от этого дела отстраняюсь, — сердился Фрейер.

— Фрейер, будьте хорошим, — молила Двойра.

— Слыхали? Прийти к людям с начатой буханкой хлеба, — не унимался Фрейер.

Бухгольц не выдержал:

— Эфтер-ол[93] подобает ли нам вообще являться к людям в гости с буханкой хлеба под полой, — говорил он, жуя хлеб с яблоком, которое Двойра раздобыла в лавчонке и незаметно сунула ему. — Что ты за аристократ такой?

Двойра завернула начатый хлебец в бумагу, и они отправились к румыну.

Старый дом под гонтовой крышей, в котором жили Мошковичи, стоял на отшибе в конце улицы. Много времени прошло, прежде чем они разыскали этот дом. Еще на ступеньках встретил их такой крик, такой пронзительный детский визг, точно тут велись настоящие баталии. Долго стояли они за дверью — в доме из-за крика не расслышали, по-видимому, стука гостей. Наконец в дверях появилась женщина.

— Смотрите, кто пришел! Войдите, Фрейер! О, и Бухгольц тут — слез-таки с чердака! Бухгольц, кто эта барышня? — Мадам Мошкович, румынка родом, любила щеголять русскими словами.

— Это мисс Злотник, наша знакомая… Миссис Мошкович. Мы зашли… Мы полагали… Мы думали, — бормотал Фрейер, не найдя нужного слова. — Мошкович дома?

— Дома. Но ведите себя тихо. Не говорите громко. Мошкович сейчас у себя в кабинете… Он работает, и малейший шум мешает ему, — ответила миссис Мошкович, причем она едва ли слышала собственный голос из-за детей, чьи вопли поднимались. до самого неба.

— Если так, мы лучше уйдем.

— Нет, нет, пойдите, он скоро освободится.

Ни слова из того, что они говорили друг другу, нельзя было толком расслышать — так оглушителен был крик детей и грохот, несшийся из комнат. Только время от времени прорывался голос миссис Мошкович, покрикивавшей:

— Маркс, перестань! Лассаль, угомонись!

Обращаясь к гостям, она объяснила:

— Это Свобода издает такие вопли. Наш принцип — не мешать детям. Мы воспитываем детей в духе полной свободы.

Друзья вошли в дом и только здесь смогли убедиться в высоких достоинствах принципа миссис Мошкович — воспитывать детей в духе свободы. Мальчик лет шести, а может, девяти — точно установить возраст нельзя было, потому что его личико было вымазано ваксой, в отцовской жилетке и маминой шляпе с перьями, — восседал на стульях, нагроможденных пирамидой на столе. Второе дитя, в одних штанишках, тащило стулья из-под первого так, что тот мог в любое мгновенье искалечиться, слетев с верхотуры. Девочка лет шести-семи, в одной рубашонке, волокла из комода чистое белье, подсвечники, тарелки, целые и разбитые.

— Проклятие! Посмотри, этот парень сейчас упадет и размозжит себе голову! — крикнул Бухгольц и кинулся, чтобы снять мальчика с пирамиды.

— Плиз[94], не мешайте детям! Это они сочиняют драму из американской истории, а не просто так забавляются. Они дают представление. Маркс, что вы представляете? — спросила мать у индейца, сидевшего наверху.

Дети ее не слышали — из-за воплей, крика и стука невозможно было разобрать, кто что говорят. Не стихавший истошный рев, по-видимому, помешал в конце концов Мошковичу работать. Он появился из соседней комнаты и утихомирил детей.

— Маркс, слезай! Лассаль, перестань! Свобода, уймись! — кричал отец.

Когда дети несколько притихли и стало слышно друг друга, Фрейер проговорил:

— И нашел же ты, куда забиться, Мошкович, мы еле до тебя добрались.

— В этом доме жил Эдгар По! В этой комнате, тут, на этом самом месте, — он ткнул пальцем туда, где Свобода завертывала отцовские книги в мамины платья, — Уолт Уитмен написал свои лучшие стихи. — Мошкович говорил с гордостью, улыбался в свои черные усики и рукой поглаживал свою густую черную шевелюру.

— Что-то ты опять плутуешь… Уолт Уитмен, всему миру известно, жил всю жизнь в Бруклине, а дом Эдгара По здесь знает всякий, — возразил Фрейер.

— Вот как! А я готов пари держать, что Эдгар По жил в этом доме двадцать три года, а Уолт Уитмен — три года. Только поэтому я и снял эту квартиру. Вчера вечером был у меня Джек Лондон — он приходит ко мне всякий раз, когда приезжает в Нью-Йорк, — мы с ним кутили целую ночь… Он предлагал мне обмен: отдать ему этот дом за все добро, что у него в Калифорнии. Он готов в лепешку расшибиться, только бы получить этот дом.

— Ну, а ты, конечно, не хочешь? Велл! Весьма возможно. Хватит об этом доме. Скажи мне лучше, Мошкович, осталось у тебя что-нибудь от вина, которое вчера пил Джек Лондон? Мы умираем от жажды. Хлеб у нас с собой.

— Там еще должно быть, — в замешательстве пробормотал Мошкович, — где у тебя хлеб?

— Этот верзила по дороге сюда откусил кусок, я не виноват, — сказал Фрейер, передавая хлеб миссис Мошкович.

— Это вы хорошо сделали, — произнесла она, — Маркс, Лассаль, Свобода!

— Почему ты дал им такие странные имена? — спросил Фрейер.