Люди и боги. Избранные произведения - [117]

Она видела, что Бухгольц несчастлив с ней. Он, конечно, любит ее, и все же несчастлив. Ей это ясно видно. Совсем иначе представляла себе Двойра свою совместную жизнь с Бухгольцем. Она так надеялась, что все будет похоже на прочитанную в книжке красивую сказку. Она будет работать ради того, чтобы он себя целиком посвятил своему делу. Он будет создавать произведения, о которых говорил ей, когда оба они бродили по улицам сквозь туманные электрические облака. Ведь во имя этого она все бросила и пришла к нему жить. Но с тех пор, как она с ним, прошло уже немало месяцев, а он еще ничего не сделал. Он грустен и молчалив, кружит где-то по улицам или сидит в кафе. О работе забыл. Он не только не создал ничего нового, но и старых работ не закончил, больше не говорит о них. А то крупное произведение, которое он мечтал создать и которым был воодушевлен, увлечен так, что она полагала своим долгом помочь ему, — мысль об этом произведении будто вовсе растаяла. Раз-другой она, обнаженная, позировала ему, он сделал с нее несколько эскизов, но не закончил их, так ничего из этого и не вышло.

Она знала, что он с ней несчастлив. То, что он, лишенный вдохновения, тосковал, убеждало ее в этом. Часто пытался он заглушить тоску, утопить отчаянье в опьянении своей дикой любовью к ней… Но наступавший серый день снова отрезвлял хмельную ночь, пробуждал от самых прекрасных снов.

А если это так, зачем сидит она здесь, у печурки, у этой лампы, которые и принадлежат и не принадлежат ей? Почему она мешает ему? По какому праву приходит она сюда каждый вечер после работы?

Может быть, в самом деле уйти? Жить где-нибудь в комнате с подругой, остаться одной?

Она не пыталась сначала мысленно вообразить, каково будет ее собственное положение, когда останется одна. Прежде всего она думала о нем, пыталась уяснить себе, что для него будет лучше — с ней или без нее. И что-то Двойре подсказывало, что без нее он пропадет. Он так беспомощен, что ничего не сможет достигнуть. Начнет снова ходить в Даун-Таун, будет искать тяжелую работу, пока не найдет подходящую, и он себя потеряет, или, что еще хуже, какой-нибудь делец соблазнит его изготовлением бюстов по интересным ходким фотографиям, и тогда он будет совсем несчастен. Она чувствовала глубокую уверенность, что Бухгольц нуждается в ней. Она не вправе его покинуть, она обязана остаться с ним — счастлив ли он с ней, не счастлив ли — до тех пор, — пока он нуждается в ней. Это — ее долг, и так она должна поступить.

Только после того, как ей стало ясно, что она должна сделать для него, Двойра начала думать о себе. Ее маленький лоб покрылся морщинами, и та, еще едва заметная линия, которая вот уже несколько недель стала прорезаться вокруг ее рта, теперь при свете лампы обозначилась совсем явственно. Вот уже несколько недель, как она узнала, что беременна… И если она это так оставит, ничего не сделает, возникнут последствия, которые тяжело обременят и его и ее…

К тому, что в ней жило, она еще никак не относилась. Нечто совершенно нежданное, оно было еще так чуждо ей, что, кроме страха, никакого чувства она не испытывала. И хотя это было чем-то близким и родным, случившееся грозило навеки разрушить то, что представлялось ей самым необходимым и святым, чему она готова была отдать всю себя, — тому, чтобы Хаскл был безоговорочно свободен и без помех мог заниматься своим искусством, чтобы она, ничем не связанная, могла помогать ему. Ведь ради этого она ушла из дому, ради этого она уничтожила, похоронила все, что доныне было ей дорого, и ничего больше не хочет знать об этом, — все ради того, чтобы ей быть одной, совершенно свободной, чтобы всецело отдать себя тому, чему хочет себя отдать, чему следует себя отдать. Конечно, вновь возникшее — нечто совсем иное, нечто сокровенно свое, но она боялась врасти в это ощущение, боролась против него, тем более что новое нагрянуло так внезапно, так неожиданно, — ведь она еще не была подготовлена к этому новому чувству и видела в нем только помеху тому, что она должна, обязана делать, и пугалась этой помехи. Страх овладел всем ее существом и изгнал все другие чувства, которые могли быть вызваны тем, что возникло внове…

Двойра еще не знала, что делать, еще боялась думать об этом, хотя одно она уже знала — что бы ни случилось, он не должен знать об этом. У Хаскла не должно быть ни малейшего подозрения, что существует нечто такое… Все, что ей предстоит сделать, она обязана сделать сама, без него…

Долго Двойра так сидела, ее маленький лоб был покрыт глубокими морщинами, сердце сильно билось, пока не услышала, как он вошел. Она слышала, что он пришел, но не видела. С той поры, как случилось то, о чем она боялась вслух подумать, он ей стал еще дороже, ближе и роднее. Она любит слышать его шаги, чувствовать его вблизи и не видеть — сидеть с закрытыми глазами, прислушиваться к нему и думать о чем-то… Так она сидела и теперь в полутьме большой комнаты, когда Хаскл вошел, — глаза ее были закрыты, а лицо улыбалось.

— Хаскл, это ты?

— Да, — ответил он.

— Где ты был так долго? Я ждала тебя.

— Я нашел работу, службу, — ответил он.