Люди Домино - [91]

Давление в мочевом пузыре стало невыносимым, и наконец я, к своему стыду, почувствовал, как теплая струя полилась в штаны, быстро пропитывая ткань.

Хокер сунул руку в карман своего блейзера. С нескрываемой гордостью он извлек оттуда длинный нож и поднес его к моему левому запястью.

— Пожалуйста! Что вы делаете? — закричал я.

Бун ухмыльнулся.

— Мы хорошие ребята.

— Мы самые крепкие парни в школе.

— Мы делаем только то, чего хотел ваш дедушка.

Холодная сталь на моей коже.

— Я бы не волновался, сэр.

— Выше нос, мистер Л.!

— Все это часть плана.

— Часть Процесса это все.

Хокер врезался в мое запястье, быстрыми вертикальными движениями добираясь до вен. Кровь заструилась из раны. С ужасающей ловкостью он сделал то же самое со второй рукой.

Когда я закричал, Бун прикоснулся пальцами к краю своей шапочки.

— Боюсь, нам нужно бежать, сэр.

— Но мы хотим вам сказать, что знакомство с вами было истинным наслаждением.

— Мы здорово повеселились.

— Такие шуточки!

— Такие розыгрыши!

— Тю-тю, сэр!

— Чирик-ку-ку!

Издав запах фейерверка и щербетных леденцов, они замерцали тусклым светом и исчезли, а я остался один в этой треклятой комнате, уже ослабевший настолько, что был не в силах кричать. Я лишь смотрел, как жизнь красной лужей вытекает из меня на пол. Я смотрел, пока это не стало для меня невыносимым. Я закрыл глаза, забылся в боли и сделал несколько последних вздохов.

Немного погодя сердце мое перестало биться, и я погрузился в темноту.

26

Я только что посмотрел то, что написал вчера вечером. Вы, несомненно, понимаете, что произошло. Другой рассказчик (незваный гость, злобный делец) вернулся, а я больше не владею своим пером.

Значит, вот оно как.

Финишный рывок.

27

Неожиданно я открыл глаза.

Я словно пробудился после необычайно яркого и грубого сна. Я чувствовал слабость и головокружение, во рту появился кислый привкус, но симптомы были не хуже, чем можно ожидать с похмелья после умеренных возлияний.

Я все еще сидел привязанный к стулу, но никаких порезов на запястьях не было. Натертые липкой лентой, они больше не кровоточили, я даже царапин на них не увидел. Никаких следов визита Старост тоже не было.

Вдруг оказалось, что лента, которой я был привязан к стулу, легко снимается. Она соскользнула с меня, как обертка.

Я встал на нетвердых ногах, чувствуя легкую тошноту и покалывание в онемевшем теле, но в остальном я был подозрительно целехонек.

Вспомнились слова мисс Морнинг об Эстелле — о том, как ее кожа сразу затянулась, после того как Директорат обескровил ее чуть ли не до смерти. Вспомнил я и ее намеки на историю этой квартиры и задумался над смыслом тех значков и символов, что нашла моя мать в спальне, да и над тем, какие именно операции я перенес в детстве, тоже задумался.

Несколько минут я, как страшный сон или галлюцинацию, гнал от себя все мысли о том, что случилось после ухода Джо и Эбби, но в глубине души знал: со мной что-то сделали, чему-то дан ход. Я даже знал название этого чего-то. Дед позаботился об этом, как и обо всем остальном.

Процесс.

Мы не считаем себя его друзьями, но в конечном счете следует признать, что с Генри Ламбом поступили несправедливо. То, что он позволил сделать с собой, было чрезмерным и бесчеловечным. Однако настоящая трагедия состоит в том, как медленно доходило до него все это.

Даже сейчас, когда конец близок, он не осознает всех своих унижений.

Я вышел из квартиры на улицу. Снегопад наконец прекратился, но Лондон после него стал чужим и незнакомым. Роботы были повсюду. Я не видел их, но я их чувствовал — они шли мимо меня, спешили, торопились в центр города. Казалось, они говорили между собой, и постепенно я стал разбирать — одна и та же песня на каждом углу, в каждом доме, одно и то же слово, повторявшееся снова и снова в мантре исступленной радости.

Левиафан. Левиафан. Левиафан.

Однако впервые за много недель я не испугался. Очень долго страх был моим ежедневным спутником, воем автомобильной сирены, который оказывал влияние на все мои решения, душил мое воображение, угнетал мою нравственность.

Мне и нужно-то было пройти всего несколько метров от входной двери, чтобы увидеть его. Почти полностью занесенное черным снегом, оно все еще оставалось безусловно узнаваемым — по завиткам седых волос, которые торчали, словно необычайно живучее растение, и по носу — длинному, как у какой-нибудь древней статуи, обнаруженной во время раскопок.

Тело моего деда.

Когда я начал понимать, что случилось, я упал на колени как подкошенный, словно кто-то со всей силы пнул меня сзади по ногам. На глаза навернулись слезы. Я не издал ни звука, но принялся почтительно соскабливать с его лица снег, как терпеливый археолог, дюйм за дюймом обнажал его резкие, усталые черты. Потом я услышал крик — уже гораздо ближе, чем прежде.

— Левиафан! Левиафан!

И одновременно я услышал их рваное дыхание и ощутил необычный, резкий запах их пота. Медленно, очень медленно поднял я голову.

Они появились как хулиганы на церковном празднике — человек двадцать, не меньше, все как на подбор с пунцовыми лицами, они угрюмо приближались тяжелой неуклюжей поступью, которая появляется у вас, когда вы выбираетесь из метро в час пик.