Люди божьи собаки - [29]

Запечалилась мать: Лёдика род обрывался на самом Лёдике. Его ребенок не будет греть ей душу своим щебетом, радовать уже одним тем, что жизнь продолжается внуками. Она понимала: в чужой деревне, не на глазах, внучка останется чужим для нее человеком. Повторно женить Лёдика она уже не могла — грех сиротить это дитя при живом батьке.

К семье он так и не вернулся. Алиментов с него не потребовали. Встречая изредка в городе тестя, он каждый раз ставил ему в пятой столовой бутылку белой — то ли за то, что дочь его растил, то ли за то, что когда-то не поднял на него руку.

Если тещу встречал — отворачивался. От свиданий с молодицей Бог миловал.

Письмо

Всю зиму Татьянка проболела. Сильно смутил ее своей догадкой Слыш. Для нее это стало потрясением. Сидела одиноко в доме, на улицу выходила редко. К весне, однако, приободрилась. К весне все живое крепчает, с солнышком встречи ждет.

В доме сумерки сгущались. Лишь икона в красном углу белела обкладным рушником, а лика Господнего было не различить. И только зеницы Его очей жгли ее уже третий день — ночью и днем, и в таких вот вечерних сумерках. Она всегда отзывалась душой на свет этих глаз, только нынче был он иным, иным, а она не поняла, что не случайно нашел Господь ее своим взглядом среди тысяч других людей. Не поняла призыва и лежала спокойная, умиротворенная, устав бороться с жизнью, но и не желая торопить ее уход. Рассматривала стоящую на подоконнике шкатулку, сшитую кем-то из дочерей из открыток — толстыми мохнатыми цветными нитками, крупным стежком, вылинявшую давно, но она к ней привыкла и выбросить не позволяла. Думала о своих детях, ей жаль было их покидать одних. Хотя она слабо вмешивалась в их жизнь, однако молилась за них, а когда за человека молятся, ему намного легче жить на свете.

Вспоминала их маленькими, беззащитными, держала их опять на своих руках — голопопых, широкоротых, сопливых. И разговаривала с ними и с собой.

За окном слышны были несмелые птицы, но ей больше нравились цикады, и она хотела бы их дождаться. Летом цикады звенят долго, почти всю ночь, и умолкают к утру, когда сон сморит, наконец, и ее. Всю жизнь цикады, как и ветер, были долгими ночами ее собеседниками. Не люди, а цикады и ветер.

Да нет, она не мучила себя присказками, ей это ничего не стоило — повторять, что само всплывало из глубин памяти. Она думала о своем, а все эти считалочки, забавки, слова из песен ее деревушки текли сами собой, как мелодия из накрученного патефона.

За поросшими сизым мхом стенами старенькой скособоченной хатки угасал еще один день, неотвратимо уходил медленными шажками в какие- то дальние недоступные дали, к другим людям, и нес им солнечный свет и новые надежды. А на что было надеяться ей? На легкую смерть? На добрую людскую память? На горькие слезы детей над ее телом?

Странно было слышать в затемненном, сумеречном, глухом доме скрипучий старушечий говорок. Было бы кому удивляться — непременно послушал бы и удивился. И сжалось бы сердце человека от жалости к одинокой этой душе.

В сенях кто-то завозился, вытирая ноги о половик. Нет, не Лёдик, подумала она, Лёдик обувь никогда не вытирает. Какая есть, в такой и сунется к образам.

В просвете двери вырисовалась худенькая фигурка необычайно подвижного человека. Человек привычно пошарил рукой по стене и щелкнул выключателем. У матери на сердце легло что-то горячее, тяжелое. Она молчала и смотрела на почтальонку, пока та, поздоровкавшись, озабоченно рылась в своей жеребной сумке, а потом явно неохотно расставалась с ярко-синим, узким и длинным конвертом. Почтальонка была своя, местная. Всегда, прежде чем отдать человеку письмо, она непременно прочитывала его дома, даже если для этого приходилось придержать письмо на вечер или два. И разносила чужие новости по селу в собственной аранжировке, вместе с газетами. Часто свежую новость о своих детях бабы прежде узнавали у колодца, и только потом она подтверждалась опоздавшим письмом.

Этот конверт с зарубежными штемпелями письмоносица вскрывать поостереглась, хотя и очень хотелось.

— О, баба, табе уже иноссранные кавалеры пишуть, — съязвила она, вымещая досаду. — Раньше посадили бы нас на пару с тобой у гнилую кутузку.

Татьянка слишком долго дожидалась весточки, чтобы разговаривать на эту тему с чужим человеком. А она почему-то была уверена, что пришло, наконец, то самое ПИСЬМО, которого она ждала ВСЮ СВОЮ нескладную ЖИЗНЬ.

Протянув руку, старуха молчала. Когда ей подали, наконец, конверт, стала считать минуты, пока почтальонка уйдет. А та опустилась на скамейку у ведра с водой, положила на колени свою жеребную сумку и тоже ожидала, когда письмо начнут читать. Молчали. Почтальонка спросила:

— Может, прочитать тебе, баба?

Была она маленькая, из-за сумки виднелась одна бестолковая куриная головка, наглухо укутанная серым шерстяным платком, и старуха подумала, что если швырнуть в нее клюкой, то вряд ли толком попадешь.

— Я сама, помаленьку. А ты иди, Зина, дальше. Иди с Богом. Тольки свет не гаси.

— Ну, баба, икона у тебя сегодня светится… И лампочка Ильича не нужна.

Почтальонша вышла не прощаясь. Во дворе, под окном, она зычно высморкалась.