Любовный дурман - [4]

Каким хочешь будь —

Аллах поистине милостив,

И коль согрешишь, с тобой не будет дурного.

Лишь два есть греха,

и к ним вовек ты не подходи:

Придание товарищей[1] и к людям жестокость».

Потом один из сыновей купцов сказал: «Заклинаю тебя жизнью, о господин мой Нур-ад-дин, осуши этот кубок!» И подошел другой юноша и стал заклинать его, и третий встал перед ним, Нур-ад-дин застыдился, взял у садовника кубок и отпил глоток, но выплюнул вино, воскликнув: «Оно горькое!» И смотритель сада ответил: «О господин мой Нур-ад-дин, не будь оно горьким, в нем не было бы полезных свойств. Разве ты не знаешь, что все сладкое, что едят для лечения, кажется вкушающему горьким, а в этом вине — многие полезные свойства и в числе их то, что оно переваривает пищу, прогоняет огорчение и заботу, прекращает ветры, просветляет кровь, очищает цвет лица и оживляет тело. Оно делает труса храбрым и усиливает решимость человека к совокуплению, и если бы мы упомянули все полезные свойства этого напитка, изложение бы, право, затянулось. А кто-то из поэтов сказал:

Я пил и прошением Аллаха был окружен.

Недуги свои лечил я, чашу держа у губ.

Смутили меня — я знал

греховность вина давно —

Аллаха слова, что в нем полезное для людей».

Потом садовник поднялся на ноги и, открыв одну из кладовых под портиком, вынул оттуда голову очищенного сахара и, отломив большой кусок, положил его в кубок Нур-ад-дина со словами: «О господин мой, если ты не пьешь вино из-за горечи, выпей сейчас, — оно стало сладким». И Нур-ад-дин осушил чашу, потом ее наполнил один из детей купцов и сказал: «О господин мой Нур-ад-дин, я твой раб!» И другой сказал: «Я один из твоих слуг». Третий поднялся и сказал: «Ради моего сердца!» Четвертый: «Ради Аллаха, о господин мой Нур-ад-дин, залечи мое сердце». И все десять сыновей купцов не отставали от Нур-ад-дина, пока он не выпил десять кубков.

Али Нур-ад-дин впервые пил вино, оно вскружило ему голову, юноша поднялся на ноги (язык его отяжелел, и речь стала непонятной) и воскликнул: «О люди, клянусь Аллахом, вы прекрасны и ваши слова прекрасны, и это место прекрасно, но только в нем недостает хорошей музыки. Ведь сказал поэт такие слова:

Пусти его вкруг в большой и малой чаше,

Бери его из рук луны лучистой.

Не пей же ты без музыки — я видел,

Что даже конь не может пить без свиста».

И тогда один из юношей поднялся и, сев на мула, куда-то отправился. Вернулся он вместе с каирской девушкой, подобной чистому серебру, или динару в фарфоровой миске, или газели в пустыне, красота ее смущала сияющее солнце: чарующие томные очи, брови, как изогнутый лук, розовые щеки, жемчужные зубы, сахарные уста, грудь, как слоновая кость, втянутый живот со свитыми складками, ягодицы, как набитые подушки, и бедра, как сирийские таблицы. Ей могли бы посвятить такие стихи:

И если б она явилась вдруг многобожникам,

Сочли бы ее лицо владыкой, не идолом.

А если монаху на востоке явилась бы,

Оставил бы он восток, пошел бы на запад он.

А если бы в море вдруг соленое плюнула,

То стала б вода морская от слюны сладкою.

Или такие строки:

Прекраснее месяца, глаза насурьмив, она,

Как лань, что поймала львят, расставивши сети,

На розах щеки ее огонь разжигается

Душою расплавленной влюбленных и сердцем,

Когда бы красавицы времен ее видели,

То встали б и крикнули: «Пришедшая лучше!»

А как прекрасны слова кого-то из поэтов:

Три вещи мешают посетить нас красавице —

Страшны соглядатаи и злые завистники:

Сияние лба ее, ее украшений звон

И амбры прекрасной запах в складках одежд ее.

Допустим, что лоб закрыть она б рукавом могла

И снять украшения, но как же ей потом быть?

И эта девушка в синем платье и зеленом покрывале над блистающим лбом была подобна полной луне в четырнадцатую ночь, она ошеломляла и смущала разум, и как будто о ней хотел сказать поэт:

Вот явилась в плаще она голубом к нам,

Он лазурным, как неба цвет, мне казался.

И, всмотревшись, увидел я в той же одежде

Месяц летний, сияющий зимней ночью.

А как прекрасны и превосходны слова другого:

Плащом закрывшись, пришла она.

Я сказал: «Открой нам лицо твое,

светоносный месяц, блестящее».

Она молвила: «Я боюсь позора!»

Сказал я: «Брось!

Переменами дней изменчивых

не смущайся ты!»

Красоты покров подняла она с ланит своих,

И хрусталь закапал на яхонты горящие.

И решил коснуться устами я щеки ее,

Чтоб тягаться с ней в день собрания

мне не выпало

И чтоб первыми среди любящих оказались мы,

Кто на суд пришел в воскресенья день

к богу вышнему.

И тогда скажу я: «Продли расчет и заставь стоять

Ты подольше нас,

чтоб продлился взгляд на любимую!»

Садовник обратился к гостье: «Знай, о владычица красавиц и всех блистающих звезд, что мы пригласили тебя сюда только для того, чтобы ты развлекала этого прекрасного юношу, господина моего Нур-ад-дина. Он не приходил сюда раньше». — «О, если бы ты мне сказал об этом, я бы принесла то, что у меня есть!» — воскликнула девушка. «Госпожа, я схожу и принесу тебе это», — сказал садовник. И девушка молвила: «Делай, как тебе вздумалось!» — «Дай мне что-нибудь как знак», — сказал посланец. Она протянула платок.

Посланник вернулся через некоторое время с зеленым мешком из гладкого шелка с двумя золотыми подвесками. Незнакомка взяла мешок, развязала и вытряхнула из него тридцать два кусочка дерева. Девушка стала вкладывать кусочки один в другой, мужские в женские и женские в мужские, обнажив кисти рук, поставила дерево прямо, и превратилось оно в лютню, полированную, натертую, изделие индийцев. Гостья склонилась над инструментом, как мать над ребенком, и пощекотала его. Лютня застонала, зазвенела, затосковала по прежним местам, вспомнила воды, что напоили ее, и землю, на которой выросла. Вспомнив мастеров, которые вырубили и покрыли лаком, купцов, которые везли на корабле, инструмент закричал, запричитал, казалось, изливая хозяйке душу в таких стихах: