Любовные утехи Екатерины II - [9]

Всякая дерзновенная женщина, стоящая между закатом старой любви и намечающимся новым похождением, должна поговорить о нем во что бы то ни стало. При виде любезности сэра Чарльза Екатерина перестала стыдиться своей любовной неудачи. Зачем скрывать то, что он уже знает? И она открыла ему свое простодушное сердце, которое не умело больше заставить себя полюбить. Что в том, что она великая княгиня — ведь и она нуждается в ласках? Неужели она хуже других, менее привлекательна? После рождения сына талия ее, правда, немного отяжелела, но эта легкая полнота не являлась помехой ее чувствам; наоборот, это была пухлая красота, влекущая к ласкам, которая нравилась любителям ямочек. А таких ямок у Екатерины было много — они были повсюду, и старый дипломат сам был бы не прочь полюбоваться ими.

Откровенность за откровенность. Министр сообщил ему, что в петербургских салонах только и было толков, что о Сергее Салтыкове, который нескромно похвалялся повсюду своими успехами, шепча на ушко имя самой Екатерины. Как мог Салтыков пренебречь такой очаровательной женщиной и подвергнуть ее репутацию толкам и пересудам? Англичанин захлопнул бы рот, приказав своему сердцу молчать, вместо того, чтобы хвастаться венценосной победой.

— Будь я на вашем месте, я постарался бы забыть его. Удостойте меня улыбки. Итак, мы вдвоем будем противодействовать Версалю.

Не дожидаясь ответа, он почувствовал, как закружилась его голова, и, позабыв про свое багровое лицо, про морщины и седеющие волосы, он смело приблизил свою скабрезную гривуазную физиономию к ее свежим щекам, но к своему удивлению он наткнулся на готовый вспыхнуть гнев. Глаза Екатерины метали молнии, и ударом веера она поставила забывшегося дипломата на место. Как бы она ни шутила, но она никогда не позволяла в отношении себя ни малейшей непочтительности. Раскаявшись немедленно, сэр Чарльз решил отдать ей молодого графа Понятовского, эту безгранично преданную ему душу, всецело зависящую от него, которой он отныне станет внушать нужный ему урок. Он надеялся этим заставить Екатерину простить его смелость.

Станиславу было двадцать два года. Миндалевидные, немного близорукие глаза придавали ему какой-то мрачный вид. Он был доволен своей фигурой и римским носом. Проходя мимо зеркала, он любовался собой, оглядываясь с ног до головы. Лицо его было благородно, весь вид изыскан. Колеблющаяся, немного женственная походка заставляла яснее обрисовываться довольно округлые бедра. Ему была присуща импонирующая гордая манера держать себя. Странно, что, вращаясь среди распущенного французского общества, у которого была в моде вольность и излишняя снисходительность к самому себе, он смог обойти все ловушки, оставаясь девственно чистым. Ирония судьбы! Ему удалось сохранить себя невинным для той, которая, как пишет он в своих мемуарах, «отныне стала распоряжаться его судьбою».

Он прибыл в Петербург нетронутый телом и сердцем. Его дядя, князь Чарторыйский, один из вечных претендентов на польскую корону, возымел мысль послать его ко Двору Елизаветы, которую надеялся расположить к себе тысячей любезностей. Но красивое лицо всегда может успешнее убедить в чем угодно — успешнее даже, нежели талант и ловкость, А Станислав, с самого рождения обладавший безграничным и пылким честолюбием, был готов на все.

Лев и Анна Нарышкины полюбили этого потомка Ягеллонов, который прибыл в Петербург, предшествуемый такой оригинальной для того времени репутацией. Его мечты о величии заставляли его томиться по блеску; способность увлекаться всем — дурным ли, хорошим ли — быстро заставали малый Двор сдружиться с ним.

Не успевал он отвернуться, как оба заговорщика начинали наперебой расхваливать своего друга Екатерине… Они превозносили его до небес: его скромность, любовь к искусству и весьма основательное знакомство с ним, хвалили его влечение к философии. А под конец Лев Нарышкин прошептал чуть слышно: — Если это прельщает Вас, то я указываю Вам на редкостную драгоценность, за которую вы поблагодарите меня! — Кто бы поверил, что эта драгоценность — это неведение, чистота Станислава? Великой княгине определенно не везло с ее возлюбленными.

* * *

— Мяу! Мяу! — это сумасшедший Нарышкин мяукал под дверью Екатерины. Она проснулась, как от толчка и нетерпеливо прислушалась. Кто осмеливался нарушить ее покой? Но потом, узнав знакомый голос, она насторожилась. Великий князь еще не возвращался. Верно, он опять пьянствовал с гвардейцами, а потом отправился кончать ночь с какой-нибудь возлюбленной… Зачем Нарышкину было нарушать ее сон?

— Мяу! Мяу! Откройте!

Странная фантазия! Отодвинуть ли задвижку и впустить этого волка в овчарню? Ну, положим, его бояться нечего. Кто же его вообще боится? Она накинула на голые плечи и грудь кисейный платок и закрутила на затылок волосы.

— Мяу! Небо темно, все кошки серы. Теперь не время спать, отдаваясь в одиночестве кошмарам. Луна вызывает мечтательность. Выслушайте меня, ваше высочество… Моя невестка Анна Нарышкина устраивает сегодня импровизированный ужин в своем доме на Островах среди сосен, покрытых инеем. Несколько кошек и несколько крыс назначили там друг другу свидание. В Зимнем саду, где в вашу честь так пышно цвели розы, будут играть флейты. Благоволите одеть одно из ваших умопомрачительных платьев! Ваша чарующая красота засияет сегодня с несравненным, блеском. Посумасшедствуем, ваше величество, молодость; ведь улетучивается, жизнь проходит!