Любовное чтиво - [12]

Она пожимает плечами.

– Вернусь в свой С.

– Кстати, как поживает Даша? Я ни разу не слышал, чтобы ты говорила с ней по телефону. Она вообще существует?

– Мы переписываемся с ней по электронке.

– Почему?

– Мы не настолько богаты, чтобы разоряться на межгороде.

– А хочешь, я сделаю вам обеим безлимит?

Качает головой.

– Нет, папик! Я не возьму у тебя ни копейки. Я не содержанка. Довольно того, что ты дал мне крышу над головой.

– Вообще-то, – с улыбкой замечаю я, – это ты должна мне приплачивать за консультации. Дорого не возьму. Пингвиныч хотя бы знает об этом?

– Конечно! Пингвиныч в полном восторге от твоих замечаний!

Не могу удержаться от самодовольной улыбки. Я не признался Вике, что заглянул в ее блокнот, когда она забыла его на журнальном столике. Она действительно аккуратно заносит в него все мои замечания и ставит против каждого из них жирные минусы и плюсы. Я ведь не всегда ругаюсь во время чтения. Во всякой навозной куче случается найти жемчужное зерно. Больше того, именно там оно оказывается самым ярким. «Будь щедр, Иноземцев, – сказал я тогда себе. – Возможно, в этом твоя скромная миссия. Не надо презирать простых читательниц. Они имеют право на свое чтиво. Возможно, ты слегка подтянешь уровень этой макулатуры».

– Что у нас сегодня на вечер? – спрашиваю, шутливо потирая руки. – Давай что-нибудь свеженькое. Мне осточертели эти твои султаны и невольницы!

– Сегодня будет горец, – важно говорит Вика.

Я невольно вздрагиваю.

– Какой еще… горец?

– Средневековый, конечно. Ну все, мне пора!

Чмокает меня в щеку мокрыми от кофе, вкусно пахнущими губами и бежит на работу. Я еще долго сижу в раздумье.

У меня довольно сложный случай амнезии, которая сильно изменила мою жизнь в начале девяностых годов. Тогда я получил черепно-мозговую травму и после нее не помнил ничего, буквально ничего, даже свое имя. Потом память стала постепенно возвращаться, но с дальнего конца. Сначала я вспомнил свое детство, потом – отрочество, потом – юность. Но это было не облегчением, а проклятием. Воспоминания забили ключом, и, прорвав плотину беспамятства, обрушились на меня неудержимым потоком.

Мой мозг стал похож на бочку под водостоком во время проливных дождей. Он переполнялся прошлым, причем таким, которое мне было совсем не нужно. Я забыл год своего рождения, зато вспомнил лучеобразные морщинки у глаз акушерки и то, как она звонко шлепнула меня по попе, чтобы выгнать мокроту из легких и я мог задышать. Я услышал свой первый крик и не спутаю его ни с каким другим, даже если мне вдруг предложат аудиозапись первых детских криков, включая мой. Я помню грудь матери с крупной, с тремя волосками родинкой возле соска, хотя в сознательном возрасте грудь своей матери никогда, разумеется, не видел. Когда я рассказал ей об этом, она охнула и закрыла ладонью рот.

Я не помню таблицу умножения, которую учил в школе, и пользуюсь калькулятором в телефоне, если нужно сделать самое простое вычисление. Но я отлично помню, что указка в руках школьной математички была чуть-чуть кривая, и это было очень странно, потому что указки мы вытачивали на токарных станках на уроках труда. Я не помню ни имени, ни отчества математички, но помню, что она даже в жару приходила в школу в толстых колготках и высоких сапогах, а боковая молния на ее шерстяной юбке всегда была застегнута наполовину. Математичка все время ее поправляла, но молния сползала вниз…

Я могу и сейчас посчитать количество сигарет в пачке «Родопи» моего отца, когда я в первый и последний раз стащил оттуда одну сигарету, чтобы отнести курящим приятелям. Я был уверен, что он не заметил пропажи, и очень гордился собой. Но я совершенно не помню, как жестоко отец наказал меня за это. Об этом мне тоже рассказала мама и снова охнула и закрыла ладонью рот.

Помню, что после школы я не сразу поступил в университет и служил в армии, но не помню – в каких войсках. Зато отлично помню, что, когда один дед заставил меня постирать его портянки, я не стал с ним спорить, а пошел и вымыл его портянками и водой с хлоркой пол в казарменном сортире. Помню его изумленное лицо, когда он узнал об этом. А вот что мне за это было – забыл.

Если в нескольких словах объяснить особенность возвращавшейся ко мне памяти, она состояла вот в чем. Я напрочь забыл самые важные события в жизни и отчетливо вспомнил то, что обычные люди забывают, а если и помнят, не придают этому значения. Я не помню о своих успехах в учебе в последнем классе, но помню, что на выданном аттестате был слегка надорван корешок и маме пришлось подклеивать его скотчем. Да что корешок… Я помню, что у пластиковой расчески, которой я раздирал свои длинные волосы, когда готовился к выпускному балу, не хватало двух зубчиков, а после расчесывания не стало хватать трех, и этот зубчик я отыскал в волосах только на пятый день. Нужно ли говорить, что бала я не помню совсем? Хотя он, как говорит мама, закончился дракой между параллельными классами – с вызовом милиции и прочими делами.

Так память стала моим кошмаром. Я помню все книги, что прочитал ребенком и подростком, но не помню, когда первый раз поцеловался с девочкой, если такое вообще было. Мой секс с Тамарой, которая вышла за меня замуж после моей травмы, – первый секс в моей памяти, хотя в жизни это было не так. Слава Игумнов рассказал мне о многих моих стыдных подвигах во время учебы в Литературном институте и проживания в общежитии на Добролюбова, 9/11. Но об учебе в Лите я не помню ничего, кроме, например, чертиков, что были нарисованы шариковой ручкой на столе в какой-то аудитории. И еще – что в такой-то день в общежитском буфете закончились коржики, а на мясной пирожок у меня не хватило денег. И еще – неровно наклеенную этикетку на бутылке вермута…