Любовники старой девы - [24]

— Эта история всё больше занимает меня! — заметил Жигмонт. — И судьба красавицы, такой необычной, меня даже тревожит! Но как занятно: мы сидим на ступеньке лестницы, ведущей в башенную тюрьму! Ведь ты, мой добрый Романо (позволь мне так называть тебя!), должен отвести меня в тюрьму! Так веди же! Надеюсь, в камере найдется охапка соломы! И ты продолжишь свой занимательный рассказ в покое и уюте!

Романо засмеялся.

— Я узнал вашу смешливость! Я ведь помню, она никогда не изменяла Вам! — сказал он.

— Тем лучше! Итак, веди меня в мою темницу. И охраняй!

Они пошли по лестнице, а когда подошли к темной двери, Романо вынул ключ и отпер ее.

Жигмонт поставил на пол фонарь. Обстановка в его камере оказалась более, чем скромной! Но охапка соломы действительно нашлась. Жигмонт с удовольствием растянулся на этом убогом ложе и закинул руки за голову.

— Садись и продолжай рассказывать! — кивнул он юному начальнику стражи.

Романо сел рядом.

— Боже! Что я делаю?

— Охраняешь меня! — Жигмонт улыбнулся.

— Да, я стал тюремщиком человека, который в свое время спас меня! Я должен помочь вам бежать!

— Что за горячка! Ни в коем случае не должен! Немедленно поймут, что именно ты помог мне бежать! И тебя казнят!

Только и всего! Я совершенно не помню, как и когда я тебя спас! Но я вовсе не желаю теперь губить тебя! Рассказывай! Мне нравится вживаться в чужую жизнь! Я просто должен время от времени вживаться в чужую жизнь, отвлекаясь от своей собственной!

Романо невольно усмехнулся и пожал плечами.

— Ладно! Я буду продолжать! Итак, мой отец, мой старший брат Грегорио и я, тогда еще мальчишка, сидели в саду и слушали прекрасную Кларинду.

— Ей было семь лет и она плыла на корабле! — Жигмонт снова улыбнулся.

— Наконец наше приятное путешествие подошло к концу, — рассказывала Кларинда. — Мы приплыли в большой восточный город-порт. Снова я увидела множество самых разнообразных кораблей, шумную суетню людей, пестроту и яркость; услышала крики, песни, смех. Айшу и меня посадили в крытые носилки. Я слышала стук копыт по мостовой и понимала, что нас сопровождают всадники. Господин Омар и его слуги ехали на лошадях.

Но вот носилки и всадники остановились. Айша вышла, держа меня на руках. Всадники спешились. Мы стояли у ворот большого дома. Ворота были резные, темного прочного дерева; а стены — совсем белые, и вместо окон — белые ниши, продолговатые, с белым узором.

Ворота открылись. И мы с Айшой пошли через сад. Господин Омар и остальные куда-то потерялись. Сад был очень большой. Громко и мелодично пели птицы в листве деревьев. Мы вошли в дом. Долго шли по переходу. Затем оказались в богато убранном покое. Здесь тоже было много ковров, но я сразу увидела, что здешние ковры гораздо красивее и драгоценнее корабельных ковров. У моего отца тоже не было таких дорогих ковров. На возвышении сидела старая женщина, смуглая, волосы были закручены на затылке узлом, на плечи накинута белая шаль, вышитая золотом, платье было красное. Моя негритянка простерлась на ковре перед этой госпожой. Я стояла спокойно, только голову чуть склонила в знак почтения.

— Встань! — сказала госпожа тихим голосом. — Ты останешься при девочке! Как ее зовут?

Должно быть, ей уже кое-что сказали обо мне, но не всё.

— Седеф, — ответила я.

— Она говорит на нашем языке! — госпожа была несколько удивлена.

— Она очень умна! — моя негритянка уже поднялась и стояла, согнувшись в раболепном поклоне.

— Скажи ей, кто я!

— Это госпожа Мюннере! — негритянка обернулась ко мне, не меняя позы, и было смешно глядеть на нее. — Госпожа Мюннере — мать господина Омара! Ее следует почитать!

Я снова чуть наклонила голову, в глаза мне бросились длинные пальцы госпожи Мюннере, унизанные золотыми кольцами, в кольцах сверкали драгоценные камни — алые, лиловые, желтые. Я следила, как солнечные лучи отражаются в них. Окна в этой комнате были тоже продолговатые, но это были настоящие окна и выходили они в сад.

Старуха заметила, что я спокойно разглядываю ее украшения. Ей понравились мои смелость и спокойствие, и, должно быть, поэтому она вдруг улыбнулась мне заговорщически.

С тех пор я жила в покоях госпожи Мюннере. Меня поселили в отдельной комнате, у порога этой комнаты спала моя Айша. Покои матери господина Омара были совершенно отделены от остального дома. Похоже, она не желала видеть никого из своих невесток и внуков. Даже ее сад был огорожен белыми стенами. Несколько раз она при мне принимала господина Омара. Капитан шутил со мной, спрашивал, хорошо ли мне. Я смущалась и отвечала утвердительно. Впрочем, старуха быстро высылала меня из комнаты, она хотела беседовать с сыном наедине. Возможно, приходили к ней и другие домочадцы, но я не видела.

Госпожа Мюннере расспросила меня о моей прежней жизни.

Она с интересом слушала мои рассказы и хвалила мой ум. Я заметила, что мое благородное происхождение не произвело да нее впечатления. Кажется, в том мире, куда я попала, это для женщин не имело значения, здесь в женщинах ценили не голубую кровь и не богатое приданое, но красоту и ум.

Любимым занятием моей хозяйки было чтение стихов и трактатов о математике и медицине. У нее была обширная библиотека. Она принялась учить и меня. Особенно по душе мне пришлись стихи. Я и сегодня могу продекламировать немало персидских и арабских поэм о страстной любви. В этих певучих строках любовь представала настолько прекрасным и возвышенным чувством, что трудно было даже вообразить, будто подобное чувство может существовать в обычной жизни. И я постепенно стала относиться к обыденной действительности весьма и весьма неприязненно. Госпожа Мюннере поощряла меня в этом. Она тоже, казалось, не столько жила, сколько пряталась от жизни. Кроме чтения, госпожа Мюннере была пристрастна к нарядам. Несколько раз в день она переодевалась, меняла драгоценности. Она научила меня украшать лицо и холить тело. При этом она часто говорила: