Любовник - [72]

3

Часто сны, которые нас сопровождают в жизни, контрастируют с той жизнью, которую мы ведем. Искатель приключений во сне мечтает вернуться домой, а законопослушный гражданин может мечтать о разбое, дальних странах и великих делах.

Человек, который видел этот сон, вел спокойную жизнь. Не мещанскую и не скучную. Он говорил по-английски и по-французски, делал карьеру у себя в стране и за границей, оставался, даже вопреки обстоятельствам, верен своим убеждениям, легко преодолевал кризисы и конфликты и на шестом десятке обладал завидным здоровьем, кое-чего достиг в жизни и повидал мир. Он всегда был слегка напряжен, будь то на работе, дома или в отпуске. Не то чтобы он, когда надо было что-то сделать, делал это в спешке, нервозно, но под внешним спокойствием, с которым он выслушивал вопросы, отвечал, работал, буквально вибрировало напряжение, результат концентрации на поставленной задаче, его нетерпение решить эту задачу, потому что ее решение в реальности и в воображении редко шли рука об руку. Иногда он воспринимал это напряжение как нечто мучительное, иногда — как некую внутреннюю энергию, окрыляющую силу.

Во всем его облике и в манере поведения сквозил своеобразный шарм. В обращении с окружающими и предметами он был мило рассеянным и неуклюжим. Так как он осознавал, что его рассеянность и неуклюжесть не особенно нравятся людям и предметам, своей улыбкой он как бы извинялся перед ними. Это его красило, рот становился чуть обиженным, а глаза — немножко печальными, а так как в его стремлении получить прощение не было обещания исправиться, а лишь признание своей неловкости, то улыбка его была смущенной и полной самоиронии. Его жена все время задавалась вопросом, насколько естественным был этот его шарм, а может, этой своей рассеянной и неловкой манерой он просто кокетничал, надевая на лицо улыбку и зная при этом, что его ранимость и печальный взгляд пробуждают в другом желание утешить. Она не могла ответить на этот вопрос. Но правда была в том, что он пользовался симпатией врачей, полицейских, секретарш и продавщиц, детей и собак, сам, казалось, того не осознавая.

На нее его очарование больше не действовало. Сначала она подумала, что он его растратил, как растрачиваешь нечто, к чему привыкаешь. Но однажды она заметила, что его шарм ей осточертел. Просто осточертел. Они были в отпуске в Риме, она сидела с ним на Пьяцца Навона, и он гладил по голове шелудивую собаку-попрошайку тем же любяще-рассеянным жестом, каким гладил иногда по голове и ее, и на лице его была та же любящая смущенная улыбка, которая сопровождала этот жест, когда он касался ее волос. Его очарование — это было что-то вроде бегства от самого себя, от признания собственной никчемности. Это был ритуал, с помощью которого муж демонстрировал ей, что ему все приелось.

Если бы она упрекала его, он бы не понял упреков. Их брак был полон ритуалов, которые были фундаментом его успешности. Разве все крепкие браки не построены на ритуалах?

Его жена была врачом. Она всегда работала, даже когда трое ее детей были совсем маленькими, когда же они подросли, она занялась наукой, стала профессором. Ее или его работа никогда не стояли между ними, они так организовали свою жизнь, что при всей их занятости всегда находилось время для детей, друг для друга. Это было свято. И каждый год у них были целые две недели отпуска, когда они вместе куда-нибудь уезжали, оставляя детей на гувернантку, впрочем, и так занимавшуюся ими круглый год. Все это требовало дисциплинированности, ритуальности в обращении со временем, где спонтанности не было места. Они осознавали это, видели, что спонтанность, непредсказуемость их друзей сплачивала семью сильнее, чем их монотонная организованность. Это их не пугало. Они со своими ритуалами довольно разумно и приятно организовали свою жизнь.

И только один ритуал — спать в одной постели — потерял свою актуальность. Он не знал, когда это случилось и почему. Он вспомнил то утро. Проснувшись, он увидел рядом с собой опухшее лицо жены, вдохнул резкий запах ее пота, услышал, как она со свистом выдыхает воздух, и отшатнулся. Он до сих пор помнил тот ужас. Что вдруг могло его оттолкнуть, ведь раньше ее припухшее со сна лицо ему хотелось целовать, резкий запах ее пота возбуждал его желание, а посвистывание во сне — забавляло? Он даже взял его лейтмотивом мелодии, которую насвистывал, чтобы разбудить ее. Нет, это случилось не в то утро, гораздо позже, ритуал совместного сна канул в Лету. Ни тот, ни другой не делали первого шага, хотя оба хотели, чтобы другой сделал этот шаг, этого было бы достаточно. Нужно было чуть-чуть желания, ровно столько, чтобы хватило для второго шага, но его не хватило и для первого.

Однако никто из них не покинул общей спальни. Она могла бы спать в своем кабинете, он — в одной из пустующих детских. Но ни он, ни она не готовы были расстаться с ритуалами: вместе раздеваться, засыпать, просыпаться, вставать. Да, она тоже не решилась сделать этот шаг, хотя была человеком резким, более трезвым и хватким, чем он, но в то же время жила в ней странная робость. И она не хотела терять ничего из того, что осталось от их ритуалов. Она не хотела потерять их радость совместной жизни.