Любовник - [8]

— Будут, — внезапно вмешивается Дафи, которая странным образом не проронила ни слова с тех самых пор, как он вошел в дом, — почему бы не быть? Тебя сочтут дезертиром…

Он рассмеялся, в темноте я не видел его лица, а он все смеялся и смеялся, пока не заметил, что мы молчим, и тогда тоже умолк, встал, зажег сигарету и начал ходить взад и вперед по комнате.

— Подожди еще несколько дней, — сказала Ася, — может быть, все кончится.

А я молчу, что-то в ее тоне отталкивает меня.

Передают ночные последние известия. Ничего нового. Повторяют то, что уже передавали. Без десяти час начинается музыка, транслируют марши. «Пошли спать», — говорю я. Какое там, сумасшедшая ночь, до сна ли? Дафи идет к себе в комнату и запирается. Ася завешивает окна рабочей комнаты, зажигает свет, стелет постель. Я беру транзистор, раздеваюсь и залезаю с ним в кровать. Окно отворено, дверь на балкон открыта. Ночь наполнена голосами радио, которые вырываются из всех затемненных домов. Ася задерживается. Я встаю, выхожу в коридор и вижу, как он стоит полуголый на пороге рабочей комнаты, а она что-то горячо говорит ему шепотом, замечает меня и сейчас же замолкает. Через несколько минут она входит в комнату, быстро раздевается, ложится рядом.

— Что-то будет? — не выдерживаю я, думая о войне.

— Пусть он пока останется здесь… если ты не возражаешь.

Я смотрю на нее, она закрывает глаза. Я тоже. Радио тихо бормочет рядом, время от времени я просыпаюсь, усиливаю звук, прикладываю ухо к динамику, слушаю и снова засыпаю. В доме все время слышится шлепанье босых ног. Сначала бродит Дафи, потом я различаю его шаги, потом встает и уходит Ася, шепот, смесь страха и сдерживаемой страсти. Томление, растворенное в далеких крови и огне.

Внезапно на меня наваливается какая-то слабость…

Я поднимаюсь чуть свет. Ася и Дафи спят. Из рабочей комнаты слышатся веселые мелодии. Вот последняя картина, которая врезалась мне в память. Он полусидит-полулежит, голова покрыта простыней, транзистор под простыней передает марши. Сошел с ума?

Я слегка прикоснулся к нему. Он стянул с лица простыню, не удивился, но глаза не открыл.

— Они продвигаются? А? Что там происходит? На нем мои старые пижамные штаны. Я стою над ним, тяжелое спокойствие охватывает меня, известное мое спокойствие, в которое я, бывает, впадаю и которым заражаются и окружающие.

— Лучше тебе пойти туда, — говорю я тихо, почти ласково.

— Куда?

— Выяснить, на каком ты тут положении… У тебя могут быть сложности с выездом… Для чего они тебе?

В его глазах глубокое смятение. «Славный он, этот любовник, — думаю я, — этот насмерть перепуганный любовник».

— Ты считаешь, я им понадоблюсь? Что, нечем им больше заниматься?

— На фронт тебя не пошлют, не волнуйся. Но лучше, чтобы документы были в порядке. Лучше объявиться.

— Может быть, через несколько дней… или завтра…

— Нет, иди немедленно. Вдруг вся эта война кончится, а тут ты заявишься, еще обвинят тебя…

— Неужели война так вдруг может прекратиться?

— Почему же нет?

За мной стоит Ася, с растрепанными волосами, босая, в распахнутой ночной рубашке, совсем забылась, прислушивается к нашей беседе.

Я положил руку на голое его плечо:

— Идем, поешь чего-нибудь, тебе надо выйти пораньше. Сегодня там будет куча народу.

Он казался разбитым, но сразу же встал, оделся; я тоже пошел одеться. Дал ему свою бритву, он помылся, пошел на кухню, я поставил перед ним завтрак, приготовил завтрак и для Аси, которая беспокойно бродила, не зная, за что взяться. Мы втроем молча съели по куску хлеба с творогом, выпили по чашке кофе, и еще по чашке. Было шесть часов утра. По радио хор запел «Властителя мира». Потом прочли дневную главу из Танаха.[4]

Он был очень удивлен, слушал серьезно, почти со страхом. Он не знал, что у нас так всегда начинаются радиопередачи.

— Это из-за войны?

— Нет, — улыбнулся я, — так каждый день. Он улыбнулся мне в ответ. Иногда он бывает необыкновенно симпатичным.

Я проводил его вниз. Голубой «моррис» стоял позади моей машины, прилепившись к ней, словно маленький щенок — к своей матери. Я попросил его поднять капот, проверил количество масла, трубы радиатора, заглянул в аккумулятор. Попросил его завести машину. Послышался звук маленького старого мотора, который после сорокасемилетней службы стал несколько скрипучим. Слабый, смешной такой скрип. Биение сердца вечного младенца, младенца престарелого, но довольно крепкого.

— В порядке. — Я осторожно опустил капот, улыбнулся ему. Он внезапно приободрился.

Движение на улице для этого раннего часа было необычно интенсивным.

— У тебя есть деньги?

Подумав, он сказал:

— Не беспокойся.

— Если тебя отпустят сегодня, приезжай сюда. Поживешь еще у нас. А если почему-либо задержат, все равно не забывай нас, дай о себе знать…

Он рассеянно кивнул.

И последняя картина, врезавшаяся мне в память, — бодрое помахивание руки из окна машины, заскользившей вниз по улице.

Я вернулся домой. Сонная Дафи сидела непричесанная в кресле в гостиной, Ася, уже одетая, — в рабочей комнате. «Он вернется к вечеру, я уверен, все обойдется». Она улыбнулась мне спокойно, продолжая работать. Вечером он не вернулся. Мы ждали звонка до позднего часа. Напрасно. В течение нескольких дней его простыни, аккуратно сложенные, лежали на подушке в рабочей комнате, и мы еще были убеждены, что он вернется. Прошло еще несколько дней — и ничего. Наверно, все-таки его мобилизовали. Война все разгорается, а его нет.