Любовница президента, или Дама с Красной площади - [33]

— Да при чем это… Было ужасно видеть, как болезненно переживал он критику. Когда радикалы обвиняли его в том, что он слишком медленно проводит реформы, он выходил из себя. Начинал ругаться, употреблять грубые выражения, что ему не свойственно. Он орал: «Когда-то все они лизали задницу Брежневу, не я один, все! Так же и те, кто сегодня меня критикует!» Забегал ко мне на десять минут, даже не поцеловав, начинал громко жаловаться: «Все мне вставляют палки в колеса, пытаются помешать, саботируют, устраивают бойкот!» Весь кипел от ярости. Или же молчал, не говорил ни слова, хотел лишь поскорее заняться любовью, наспех, грубо, а потом оставался лежать в моих объятиях, желая, чтобы я его приласкала. Он напоминал ребенка…

От подобных ее рассказов меня охватывала ревность. Но я продолжал свои расспросы. Чего на самом деле хочет добиться Президент?

— Может, он и сам толком не знает, чего хочет. Иногда он давал выход наболевшему в разговорах со мной: называл своих врагов, но всегда лишь по имени-отчеству, никогда по фамилии. «Этот Анатолий Александрович не может пережить, что теперь народ думает своей головой, свободно голосует, выбирает. А Леонид Петрович не может примириться с тем, что теперь партия не сует повсюду свой нос. Это обреченные люди, — говорил он, — на них надо поставить крест, их невозможно исправить, мне следовало бы избавиться от всех них, окружить себя новыми людьми, но как мне это сделать?» Или же изливал досаду на то, как ведет себя Запад. «Они меня не понимают, — говорил он, — не понимают моих трудностей, борьбы, которую я вынужден вести, всей тяжести нечеловеческого груза, который я взвалил на свои плечи». Жаловался он и на свой народ. «Даже мой собственный народ меня не понимает, — с горечью признавал он. — От меня требуют всего и притом немедленно, после того, как десятилетиями терпеливо жили, ничего не имея, лишенные даже надежд. Ну как это может быть? Ну как это может быть, чтобы меня не понимали? Ведь я мог бы преспокойно царствовать себе над ними до самой смерти, хоть еще двадцать лет ни о чем не заботясь, ни о чем не думая — а что там будет после меня, все равно, хоть трава не расти! Я мог обобрать Россию до нитки, заставить ее подыхать с голоду, а сам каждый день обжираться икрой и семгой… Мы должны стать правовым государством, — повторял он, — нас должны уважать во всем мире, мы должны жить, следуя законам. Но достичь всего этого можно только постепенно, шаг за шагом, а не одним махом, не сразу. Необходимо преобразовать партию, но нельзя стирать ее с лица земли. Нужны терпение, осторожность. Имеются миллионы честных коммунистов, — говорил он, — которые верят в партию, в идею…»

— И первый, кто верил, был он сам.

— Да. Когда он начинал говорить о коммунизме, то не мог остановиться. Эти его речи я выучила наизусть, запомнила слово в слово. «Как можно заявлять, что семьдесят лет нашей истории надо полностью перечеркнуть, похоронить и забыть? Это было бы все равно, что утверждать, что мы больше не существуем. Неужели мы хотим окончательно осудить Ленина, Революцию, индустриализацию, победу над фашизмом? Лучше постараемся понять Ленина, большевиков. В своем подавляющем большинстве все они хотели лишь одного: изменить мир к лучшему и притом немедленно. Боролись за создание общества без рабов и без хозяев. Наша страна была страной темных, неграмотных, нищих крестьян, страной без дорог, удобных жилищ, больниц, школ, практически без законов. И за несколько десятков лет превратилась в одну из двух сверхдержав на нашей планете. Она дала всем, сотням миллионов, крышу над головой, работу, образование. Я первый осуждаю Сталина, но благодаря Сталину в столь короткий срок мы сумели пройти путь от плуга до атомной бомбы. И он одержал победу в такой ужасной войне. Америка во Второй мировой войне потеряла всего несколько сот тысяч человек. У нас погибло двадцать миллионов. Каждая семья кого-то потеряла, в каждый дом кто-то не вернулся. Им хотелось бы, чтобы мы были все на одно лицо: или все коммунисты, или все демократы в западном духе; чтобы были либо европейцами, либо замкнулись в своем полумонгольском русском своеобразии… Но мы же не татары и не немцы, как им это объяснить?»

Когда я дома один, то часто любуюсь из окна виднеющимся вдали Кремлем с подсвеченными прожекторами куполами его церквей. Напрягая зрение, иногда удается разглядеть также красный флаг, развевающийся на крыше дворца. А под флагом находится кабинет Президента. Я спрашиваю себя, там ли он сейчас и о чем думает. Сидит ли за письменным столом или встал, подошел к окну и смотрит вдаль, на город, так, как смотрю туда я.

Раскрываю наугад тетрадь, в которую записываю признания Наташи. Читаю несколько фраз.

«Кто знает, может, он оплакивает то время, когда мы с ним познакомились, когда он уже обладал властью, но только в одной небольшой провинции огромной империи, и мы могли с ним гулять в парках, где нас никто не узнавал, никто нам не мешал… Особенно хорошо было зимой, когда все вокруг было белым-бело, словно все куда-то исчезало. Он спрашивал: «Видишь? Чувствуешь? Это вечность, это Россия». И в нас не было сомнений, и мы не ощущали необходимости менять все вокруг…»