Любовь в эпоху инопланетян - [10]

На этот случай у него всегда посреди цветочной клумбы лежал охающий Ешка. Ешка мгновенно из огромного плаща доставал бутылку русской водки и с сердечным замиранием благородно выливал ее в острозубую пасть Емса.

Иногда Ешка с каким-то внеземным урчанием облизывал сочащееся гусиным салом тело Емса и сразу же валился обратно в клумбу разглядывать свои невероятные сны.

В его снах часто бегал таинственный нравственник и глубинный мудросеятель Псевдолог Заточившийся, который скакал по всем головам как неизвестно откуда взявшийся резвый старичок, злободневно мелькая во всех отражениях, Ешки и сурово призывая его отречься от собственного эгоизма, на что Ешка просыпался и долго ворочался в клумбе, пока опять не засыпал и не проваливался в цепкие объятия Псевдолога Заточившегося, который на этот раз не просто призывал его на душевный подвиг, а уже сам нелепыми галлюцинациями вроде нервного Емса одиноко торчащего из резко очерченного тела мамзель Туринов и торжественно нашептывавшего 13 псалом Давида.

– Внегда возратит Господь пленение людей своих, – голосит дрожаший Емс и хватается как за поводья за рыжие волосы мамзель Туринов, которая лежала с екдва приоткрытыми глазами, и ни о чем не думала.

– Любящий неправду, – любит себя, – рычал в глаза Ешки незатихаюший Псевдолог Заточившийся и тут же забрасывал его сонное размякшее тело в постель мамзель Туринов, откуда Емс часто сбегал дрессировать в поле кузнечиков.

Он учил их прыгать со своих приподнятых ладоней назад в траву, и при этом так широко улыбался, что можно было подумать, что еще немного и он научит их плавать. Было поздно, когда Перьев выпал из окна, опять, как вчера, Перьев любил выпадать из окна, поскольку всегда чувствовал у себя в душе необыкновенный праздник.

В это время от думал, что он – птица, а может даже что-то и полегче ее, главным для него было поддержать у всех мнение, что он летает. Ведь каждый его полет мог вызывать улыбку у всех, кто был в это время грустен и уныл.

Люди заходили в него и выходили обратно, но что-то главное всегда оставалось и принадлежало только ему, Перьеву как тишина души, как ветер крылатых надежд, убивающий всякие постыдные помыслы, а их у Перьева было много как самой плоти, ибо всякое, «ить» требует себя воплотить, поэтому Перьев и залетал словно ангел небесный, порою предлагая себя как утешительное украшение опять же всякой согрешившей твари.

Мамзель Туринов укрощала свою дерзкую страсть подобно дикой тигрице, зубами она рвала подушку с одеялом под несчастным Емсом, которого посетила детская болезнь – старческое уныние вместе с желанием совокупиться с самим собой. Псевдолог тщательно рассматривал сквозь замочные скважины все их мятежное неприличие и сам становился стыдливо обнаженным предметом, чья округлость угадывалась не только в его сильно развитой голове, но и все другие конечности выступали как самые греховные орудия размножения.

И нагнулась ось неба, и выбежал оттуда заяц, и проскочил он сквозь дерево и выпал оттуда голым камнем, и родился вместо всего этого Псевдолог, чья интуиция нашла себе символ во всем земном облике, но облако растаяло и стал Псевдолог жить только во сне спокойно и никому ненужного Ешки.

Ешка готов был жестоко биться за правду, но совершенство его благоразумия всегда лежало ненужным хламом в клумбе и сожительствовало исключительно с цветами.

Цветы хихикали на Ешку и часто расстраивали и без того его хищное воображение.

– А что если я пуп Земли, – думал Ешка, и с наслаждением зарывался в землю, и там, среди прелых листьев и червей он чувствовал себя вправе вести эстетический спор хоть с самим Господом Богом.

Однако невоздержанный Емс часто будил Ешку, и доставал из него персонально закрепленный за ним алкоголь.

В это время Ешка должен был заливать алкоголь в ненасытную пасть Емса и рассказывать ему очень неприличные анекдоты, подобострастно хохотать и закатывать к небу глаза.

– А вы никогда не чувствовали себя пустым. – говорил вдруг Емс и мгновенно засыпал в ногах у Ешки.

– Неприлично думать обо всех прилично, – говорил Псевдолог Ешке и на его глазах страстно сжимал беззащитное тело спяшего Емса.

– За что вы его? – пугался Ешка, и становился от страха на четвереньки.

– За возбуждение души моей, – кричал исступленный Псевдолог и тут же молча уходил, удовлетворенно зажимая в своей осанистой руке вырванный клок волос постанывающего во сне Емса.

Было ясно, что надо было чему-то учиться, хотя бы в силу своего лично истребления, поэтому поэт эР выходил ночью из дома и становился на край самого крутого обрыва, где он любил дышать бурями, отлетая в область Неведомого.

Где-то там на чистом кладбище, вокруг которого так часто прячется безрадостный мусор, и где трудно во что-то верить и все время тянет смотреть на часы, меж разбросанных спиралей цветов и разбитых фонариков бродит грустная Эль и смотрит на искрящийся дождь бенгальских огней давно улетевшей зимы…

– Даруй мне чистую совесть, – шепчет она на свежую могилу и осеняет себя перстом, облеченным в крестное знамение.

Небо заболело и осунулось холодными тучами.

Кто-то неизвестный весь светился солнечным воздухом, чтобы поддержать его у самой тьмы.