Любовь в Буэнос-Айресе - [61]

Мне все это показалось странным. Но мы поднялись, и когда очутились на площадке восьмого этажа, я навострил уши, чтобы услышать, не доносится ли чего-нибудь из-за двери 8А, но ничего не услышал. А этот парень прямиком подошел к двери, постучал этак довольно сильно и спросил: «Мама, с тобой там все в порядке?» — ну, или что-то в этом роде. Никто ничего не ответил. Тогда он сказал мне, что мать, перед тем как ехать, велела ему, если она не вернется от Друсковича через десять минут, подняться за ней: у того, мол, нервное расстройство и она его побаивается.

Парень опять постучал в дверь и позвал мать — и снова никто не ответил. Тогда он попросил меня открыть дверь: у вас, мол, наверняка есть дубликат ключа — вдруг там что произошло. Может, Друсковичу совсем плохо, надо срочно везти его в больницу, он же сам потом скажет нам спасибо. Я мог бы отговориться, что мне надо спуститься за ключами к себе вниз, но поскольку по утрам они всегда при мне, я, ничтоже сумняшась, вытащил связку, вставил в замок стандартный большой ключ, которым отпираются все квартиры А, и открыл.

Друскович сидел, в чем мать родила, на кровати. Когда мы вошли, он обернулся к двери и тут же прикрылся, чем под руку попалось. Еще на кровати, укрытая простыней, лежала женщина, а та, вторая — мать парня — стояла посреди комнаты и приводила кое-как в порядок одежду. Я заметил, что Друскович держит что-то в руке, которую он тоже спрятал, и подумал, что, наверно, пистолет — хотя не был уверен. Мать этого парня вышла на лестницу, и я вместе с ними двумя спустился вниз на лифте. В лифте она сказала, что больше ноги ее в этом доме не будет и что она не желает быть причастной к этой дряни, и поблагодарила меня за то, что я открыл для них дверь. Я спросил их, как быть, если Друскович надумает скандалить, и парень пообещал, что вернется и обо всем со мной поговорит, но это было еще вчера, и он так и не вернулся.

Тогда я решил пойти извиниться перед сеньором Друсковичем, объяснить, как все было: что мне сказали, будто он болен, и я поверил. Я позвонил в дверь и сказал, что я один, те двое уехали. Он мне открыл — все так же в чем мать родила. Тряпка, которой он перед этим прикрылся, валялась на столе, а рядом с ней пистолет, как я и думал. Он, значит, совсем голый — и женщина с таким, выбитым, что ли, глазом, который у нее никак не открывался: та все так же лежит на кровати, под простыней.

Я прямо с порога начал объяснять, что вернулся попросить извинения за то, что поддался на уговоры и отпер дверь посторонним, — но парень наговорил мне, будто сеньор Друскович совсем плох и нужно срочно войти и посмотреть, что с ним. Я чуть не на коленях перед ним ползал, потому что по лицу его было видно, что никакой он не больной, а зол на меня, как черт, за то, что я сунул нос не в свое дело. Глаза у него аж налились кровью.

И тут он вдруг начинает смеяться и говорит, обращаясь к той женщине на кровати, что за все время не проронила ни слова, — что не только у него, у меня тоже не стоит, и он не один такой. И все знай себе хохочет — хотя видно, что на самом деле на уме у него затеять свару. Если бы ты, говорит, не высвободилась, когда они постучали, мы бы закончили то, что должны были довести до конца, а теперь все накрылось — и ты сама во всем виновата. С этими, значит, словами подходит он к постели, срывает с нее простыню и оставляет ее лежать голой. А та, сразу видно, боится его до смерти: даже не шевельнулась. Точно кошка, когда на ту лает собака, а она и хочет пуститься наутек, и не может. Тогда он снова завел свое: «Видишь, у этого тоже не встает». А потом ко мне — спускай, мол, штаны, лови момент, пока она хочет. Я, видя, что они оба не в себе, решил двигать прочь подобру-поздорову. Она на лицо-то была неказиста, а тело, и правда, у нее было красивое. Только было стал я бочком пробираться к двери, как он схватил меня и повалил на нее. Тут я решил во что бы то ни стало делать ноги, сказал, что мне некогда, поднялся — а он меня снова пихнул на нее. Ну, я завелся и стал кричать, чтобы он со мной повежливей, что я многое жильцам прощаю, но он перебарщивает и не помню уж, что еще. А он в ответ как вмажет мне по яйцам, так что я согнулся от боли, и говорит, что я все вру и что на самом деле у меня просто не стоит. Я кое-как доковылял до двери и потрюхал прочь на полусогнутых.

С полчаса этак спустя, когда я мыл лестницу между последними этажами, он вдруг появился — причем явно специально меня искал — и дал мне бумажку в сто тысяч песо. И сказал, что был пьян, теперь, мол, протрезвел, раскаивается и просит его простить. Я сгреб деньги, потому что он передо мной был и вправду сильно виноват. Он сообщил, что ему нужно на пару дней уехать, а та сеньора остается — в случае чего она всегда там, у него. Больше ничего не добавил и ушел.

Действия Лео Друсковича в течение 21 и 22 мая 1969 года

Загладив свою вину перед привратником дома, где он жил, Лео направился к себе в редакцию. Оттуда позвонил в комиссию, ведающую участием Аргентины в фестивале Сан-Паулу, и сообщил ответственному за подготовку к фестивалю, что Гладис Эбе Д'Онофрио отказывается представлять Аргентину на этом форуме по состоянию здоровья и что в связи с этим, в качестве замены, необходимо немедленно вызвать Марию Эстер Вилу. Поскольку официально кандидатура аргентинского участника еще не оглашена, то в случае согласия Марии Эстер можно будет тут же сообщить журналистам о ее избрании.