Любовь в Буэнос-Айресе - [38]

Ж. — Отчего вы замолчали? О чем вы сейчас думаете?

Г. — Вспомнилась любопытная подробность. Стиснутая в его объятиях, я подумала, что красотой своей он обязан мне — тому, что я когда-то, в Институте Леонардо да Винчи создала его идеальный портрет.

Ж. — Продолжайте.

Г. — Он спросил, нравится ли мне. Я побоялась сказать правду: что обожаю его с самой первой нашей встречи. И промолчала. Он, также не произнося больше ни слова, закурил сигарету. Чуть погодя оделся и ушел.

Ж. — И сегодня пришел опять...

Г. — Когда стальные костяшки его пальцев вновь забарабанили в эту дверь, меня всю, от головы до кончиков пальцев, охватила дрожь.

Ж. — Хорошо, но сначала расскажите, пожалуйста, чем вы занимались в промежутке между вчерашним и сегодняшним его приходом.

Г. — Спала, много часов подряд, то и дело просыпаясь от полной иллюзии, что он здесь, в номере, и может обидеться и уйти, если я сейчас же не начну занимать его разговором и показом чего-нибудь, что было бы ему интересно. Кроме того, несколько часов провела в ванне. А сегодня утром сходила в парикмахерскую.

Ж. — Сегодняшние ваши любовные утехи были более или менее бурными, чем вчера?

Г. — Помню, когда я посетила Сан-Франциско, мне с трудом верилось, что этот современный, лучащийся золотом город возведен на руинах, оставленных ужасным землетрясением.

Ж. — Последний вопрос мне будет столь же сложно сформулировать, насколько вам — просто ответить на него. Как бы это поудачнее выразить?... Мужчина, идя по улице или сидя в салоне и ведя интимную беседу, создает себе образ, который не всегда совпадает с другим, плотским образом, являемым им в спальне, наедине с вами...

Г. — Понимаю.

Ж. — Или скорее так: тот мысленный образ Лео, который сложился у вас, гармонирует или находится в противоречии с его плотским образом?

Г. — Я отворила дверь, и он вошел, отводя взгляд. Я спросила, не выпьет ли он со мной за компанию чаю (как видите, в этом отеле каждый номер оборудован чудесной кухонькой). Он ответил, что да, и отдал мне зонт и плащ, которые я у него попросила. Затем спросил, не хочу ли я куда-нибудь сходить — например, на выставку или в кино. Я ответила — стоя к нему спиной, так как была занята приготовлением чая, — что в этом городе нет ничего, что бы меня особенно интересовало. Обернувшись, я увидела, что он, почти раздетый, стоит посреди комнаты, а у ног его лежат брошенные на пол брюки, пиджак, ботинки и жилет; теперь он развязывал галстук. Такая наглость возмутила меня, и я приказала ему немедленно одеться. Он рассмеялся и снял трусы. Я не успела вовремя отвести взгляд и увидела его напрягшийся от возбуждения фаллос, который при свете дня ужасал своими размерами, подумала о своих органах, еще ноющих после вчерашнего нападения, и невольно вспомнила картинку из своего учебника то ли для третьего, то ли четвертого класса, где были изображены колодки, зажимы и прочие орудия, которыми испанские колонизаторы пытали патриотов-креолов, чье восстание было подавлено в 1810 году. Он набросился на меня и с силой приник к моим губам. Я не отважилась криком позвать на помощь коридорных, но продолжала сопротивляться (ибо я решила про себя, что ни один мужчина не станет уважать женщину, покорно позволяющую силой овладеть собою), покуда сила в моих руках не иссякла. До тех пор сопротивление мое было скорее морального порядка, однако когда я почувствовала, как пот градом струится с него, меня захлестнуло настоящее отвращение, заставившее меня содрогнуться. Но перед лицом своей беззащитности все, что я могла, — это расплакаться. Рыдания сотрясали меня, словно порывы ветра — мертвый листок. Своими неумолимыми руками он раздвинул мне ноги. Я слабо, еле различимо взмолилась не делать этого. Остальное мне вспоминается как сквозь туман. Возможно, страх боли привел меня в полуобморочное состояние. Знаю лишь, что, вновь придя в чувство и ощущая, как он тихо, осторожно проникает в меня, я насилу сумела отыскать собственные руки — раскинутые крестообразно в стороны — и обнять ими его торс. Спина его была мокрой от пота. Я нащупала свободный край простыни и вытерла его. Он нежно поцеловал меня, и мы больше уже не разнимали своих уст. Я надеялась, что вот сейчас он оторвет свои губы от моих, и я скажу ему, — отвечая на его вчерашний вопрос — что люблю его. Но так и не смогла произнести ни звука. Сладкая волна экстаза накатила снизу, захлестнув по горло. Я широко распахнула глаза и увидела его ресницы, висок, прядь темно-русых волос.

Ж. — О чем вы думали в этот момент высшего наслаждения?

Г. — Ни о чем.

Ж. — Согласно новейшим психоаналитическим теориям тот, кому во время занятий любовью удается ни о чем не думать, — натура здоровая.

Г. — Значит, ко мне это не относится, так как теперь мне вспоминается, что когда оргазм своей сухой рукой перехватил мне горло, вынудив вновь закрыть глаза, я подумала: небо существует, Бог любит меня и потому, в награду за все страдания, одарил меня истинной любовью. Бог вопросил, готова ли я принести любую жертву моему избраннику за эту любовь, — и я ответила, что, конечно, готова. Более того: исполнить волю Лео будет для меня наслаждением.