. Если не осталось магнитофонных записей переговоров, которые надо было бы расшифровывать, не надо переводить никаких писем за рубеж и не ожидается никакого суперважного телефонного звонка под конец недели, секретарь-переводчица также может позволить себе уйти в пятницу пораньше, так как по традиции все, кто может, еще накануне стремятся на выходные прочь из города в поисках отдыха и развлечения. Но если, наоборот, нужно успеть за пятницу завершить отправку очень важного заказа, учитывая, что таких авральных ситуаций прежде еще не бывало, ни секретарша, ни упаковщик не смогут не задержаться на несколько сверхурочных часов и спасти лицо фирмы. Остальным сотрудникам, а их тридцать один, оставаться нет необходимости. И если к шести часам вечера у секретарши просыпается зверский аппетит, то все равно ей, как стоящей несколькими ступеньками выше в служебной иерархии, не стоит принимать приглашение упаковщика, который к тому же не белый, а мулат. Однако она соглашается, чтобы он сбегал вниз и принес галлон пива — запивать жареную снедь, раздобытую на улице в паре кварталов отсюда
[18]. Острую пищу невозможно есть без пива, а в лавках пуэрториканских кварталов Нью-Йорка столько разной соблазнительной снеди: огромные мясные пироги, шарики из темного фарша с молотым маисом, запеченные в листьях — после всего этого, обильно сдобренного жгучим красным и черным перцем, рот горит, а кровь в жилах густеет и бурлит. Тем более, секретарша сидит, закинув ногу на ногу, так что юбка ее открывает больше, чем положено
[19]. Секретарша переводит разговор на другую тему, и он вворачивает, что сколько бы он ни ворочал за день ящиков — от него не пахнет, потому что он пользуется дезодорантом; однако на диване начальника секретарша все же чувствует исходящий от него пивной дух, а дальше происходит то, что случается с тем, кто пьет — полное отсутствие мыслей (многие именно затем и пьют, чтобы не думать), а выпившая женщина, если она ни о чем уже не думает, не думает и о собственном благе, и если вовремя отвлечь ее разговором, то она, возможно, почти и не заметит боли, которую он ей причиняет, а получив к тому же необходимый минимум извинений, решит, что, пожалуй, боль уже проходит и не стоит высвобождаться из его объятий
[20]. А даже если и захочет высвободиться, ей вряд ли это удастся, ибо сопротивление лишь удвоит его мужскую страсть. На ее соображения о детской преступности и о том, что хорошо бы, чтобы его дети росли не в жутком пригороде, где что ни день что-нибудь случается, он не ответит, потому что на эту тему ему разговаривать неприятно. Минуту спустя она, свыкшись с его полнотой, предложит ему ходить вместе с ним после работы на бесплатные курсы английского, которые действуют в некоторых районах Нью-Йорка — чтобы он мог вырваться из ярма наемной рабочей силы, закончить школу, где он никогда не учился, и работать вместо комбинезона в пиджаке и галстуке; однако он ответит, что, ворочая мешки, зарабатывает больше, чем она своим переводом корреспонденции, потому что в Соединенных Штатах тяжелая работа оплачивается очень хорошо. После чего ей остается лишь закрыть глаза, потому что солнце над островом
[21], откуда он родом, огромное, во все небо и на него невозможно смотреть, не ослепнув, — это тропическое солнце обнимает ее, все крепче, и она в своем бессилии может кусать его, отгрызть уши, нос, усы, словно куски пирога с мясом из пуэрториканской лавки или фарш из мяса с кукурузой, запеченный в листьях и покрасневший от перца, — но вот понемногу она уже может приоткрыть глаза и взглянуть в упор, не моргая, на это жаркое солнце; а в будущем не будет уже ни Северной, ни Южной Атлантики: обнаженные, в карибских тропиках, они будут лежать бок о бок и спать
[22] или проводить дни за рыбной ловлей и охотой, обеспечивая себе пропитание — и им не будет скучно? — нет, потому что в свободное время она будет рассказывать ему все, что сама знает о живописи, музыке, литературе, так что он не будет ощущать над собой ничьего превосходства, и научит его хорошо говорить по-английски, с совершенным, звучащим как синоним образованности оксфордским произношением, усвоенным ею в стенах Британского института в Буэнос-Айресе... Тихо! Не шевелись! Мать поднялась и уже, наверное, заглядывает в дверь...
— Дорогая... тебе плохо?
— Нет, со мной все в порядке. Спи...
— Мне показалось, что ты стонала... Уже поздно, постарайся уснуть.
— Хорошо...
Единственная находящаяся в комнате женщина лежит в постели, так что никто сейчас не стоит на лежащей возле кровати овчинной шкуре с длинной белой, расчесанной гребнем шерстью. Наступать на нее может лишь тот, кто того заслуживает. Гостям определенного сорта — например, женатым мужчинам — это непозволительно. Если бы тишина ночи не нарушалась завывающим на побережье ветром, даже самый легкий шаг мужской ноги был бы четко различим, и хватило бы одного зова на помощь, чтобы спугнуть незваного гостя; но когда через континенты и океаны без помощи тысячекилометровых кабелей можно передать открытую Герцем волну, самую банальную радиопрограмму или поздравление, несомненно, что с равным успехом может передаваться и волна, излучаемая бессмертной душой — а все души бессмертны, — для обитателя комнаты в студенческом общежитии Вашингтонского университета. Тайное послание, которое сможет услышать только он — как лишь близкая к смертельному холоду плоть способна излучать телепатические волны. Если душа, бессильная выносить дольше страдание разлуки, начинает метаться и хрипеть, предсмертный хрип этот сотрясет эфир и достигнет его слуха. Шум ботинок будет услышан, однако босые ноги могут подойти неслышно и встать возле кровати, попирая, топча длинную шерсть убитого и освежеванного барана, превратившегося в мытую, почищенную, расчесанную и надушенную шкуру (ибо хозяйка комнаты иногда, вспомнив, спрыскивает ее духами). Однако на сей раз он, явившись без предупреждения, не дал ей времени это сделать: вот босые ноги уже стоят подле кровати, и скользя взглядом вверх по очертаниям его тела — греческих пропорций? — лишенного объема в этой полутьме, она решает не приветствовать его ни единым звуком из опасения, что он придвинется еще ближе, и силуэт его обретет третье измерение. На каком фоне можно было бы изобразить эту фигуру? Вымпела, книги, теннисные ракетки — и различающиеся в окне строгие, тудоровского стиля здания, увитые плющом. Но разве он не приезжал навестить ее? И сзади, фоном всему происходившему высится один из Нью-Йоркских небоскребов. Если культурная программа открывается посещением Исторического музея, то продолжить ее можно знакомством с творчеством Руо на ретроспективной выставке в Музее современного искусства и просмотром какой-нибудь пьесы в одном из некоммерческих, внебродвейских театров: она в курсе всех культурных событий и рекомендует ему только самое выдающееся, и показывает фотографии, запечатлевшие вручение ей премии за лучшую скульптурную работу, и добавляет между прочим, что голова его интересной формы и могла бы послужить моделью для скульптуры из глины, и, судя по характерному отсутствию морщин на лбу, ему никогда не доводилось слышать, что женщины с покалеченным глазом приносят несчастье
