Любовь со второго взгляда - [46]

Хорошо, что я заранее позаботилась о том, чтобы «бои» прошли без потерь и без последствий.

Как соблазнить генерала

Отсматривая заграничные вестерны, все эти драки и трюки, я ужасалась, подобно всем простым зрителям, когда тяжелые столы, табуреты, барные стойки и бутылки разбивались о головы великих артистов. Я в сомнении ходила между сложенным реквизитом — своих актеров мне было жалко. Наконец я поделилась своими сомнениями с профессионалами. Саша Аристов мне объяснил, что это только в нашем кино любого народного артиста могут шарахнуть по голове дубовым табуретом. В мировой практике существует сверхлегкое бальсовое дерево, которое у нас не растет, а растет только в Эквадоре, вот из него-то и делают весь реквизит для такого кино. Не растет-то не растет, но ведь достать можно. Я разузнала, что у нас это дерево используют в дельтапланеризме и ведает им какой-то досаафовский генерал.

Пришлось вспомнить, что я женщина. Вообще-то на съемках я не очень люблю это делать. Но тут я отчаянно накрасилась, разоделась, как на первый и последний бал, и на пороге генеральского кабинета заявила: «Я пришла вас соблазнять!» И через паузу: «В творческом плане». Два часа ему рассказывала, какие замечательные артисты снимаются в моей картине, танцевала перед ним, пела и в конце концов уволокла бумажку, из которой следовало, что головы кинозвезд будут спасены всего одним кубическим метром бальсового дерева. На прощание генерал сказал: «Пришел бы мужик, ни за что бы не дал».

Так что в наших условиях вестерн может снять только женщина!

С бутылками оказалось еще проще. В Ленинграде мы нашли травмобезопасную смолу, и Саша Аристов из нее прямо в своей духовке отливал бутылки и стекла для окон. Они легко разлетаются вдребезги, без усилий, от любого удара. И никаких травм.

В результате мы были почти так же хорошо оснащены, как в Голливуде, а трюки, мне кажется, у нас получились даже веселей.

Как-то мы с Никитой Михалковым столкнулись в ресторане Дома кино и он сказал: «Смотрю кассету, вроде западное кино, а с другой стороны — наши артисты. Никак не пойму, что за фильм. Оказалось — твой. Поздравляю».

На родине вестерна, в Лос-Анджелесе, мы за этот фильм первый приз отхватили. Так что можем себя уважать! Не только Михалкова — даже американцев запутали.

Волшебная сила кино

И все же отличие есть: в моем фильме нет ни одного порезанного или окровавленного, нет ни одного убитого. Даже когда в Феста стреляет Черный Джек и он бездыханно лежит на полу салуна, где в течение нескольких недель демонстрировал различные киноленты, отвратившие завсегдатаев этого питейного заведения от виски, драк и прочих жизненных грубостей. Кажется, ему теперь ничто не поможет — ни скупые слезы друзей-ковбоев, ни трагические вскрики любимой девушки, ни сдержанное сочувствие самого убийцы. Но вновь на импровизированном экране возникает фигурка Чарли в котелке и с тросточкой. Вот это чаплинское начало — «Могущество смеха и слез — единственное противоядие против ненависти и страха» — определило для нас и общую стилистику картины, и мотивировку поступков главного героя.

Мы сняли для фильма несколько сцен, где в поведении героя, его пластике возникает некий парафраз Чарли. Ни одна из них в картину не вошла, хотя Миронов был в этих эпизодах свободен, элегантен, достаточно смешон и убедителен. И все-таки мы отказались от прямых ассоциаций. Ведь главное чаплинское начало и для Андрея, и для меня выражалось не в котелке, тросточке и походке, а в соединении юмора и доброты как источнике жизненной силы и оптимизма, без которых современному человеку просто не выжить.

Жаль, что волшебная сила кино действует не на всех. Помню, ехала с «Мосфильма» усталая, ну и нарушила правила. Меня остановил гаишник, а позади полно машин, я им дорогу перекрыла. И вот он начал кричать, а я ему объясняю: «Понимаете, я со съемок, кино снимаю». А он как заорет: «Я не-на-ви-жу ки-но!» Что на это скажешь? Я ему не поверила. Наверно, в этот день от него ушла любовь…

Прощание

До фестивалей и призов и даже до выхода фильма на экраны Андрей Миронов не дожил. Он успел только посмотреть допремьерный показ.

…Я шла в театр с букетом красных гвоздик. Шла мимо очереди — кажется, бесконечной. Мимо озабоченных милиционеров (они не ожидали такого скопления людей). Мимо заплаканных служителей театра, где он работал всю жизнь… Потом стояла у гроба, смотрела на окаменевшую Марию Владимировну, на искаженные болью и недоумением лица его друзей — знакомых и незнакомых ему — и… не верила. Ни своим глазам, ни тому, что говорили вокруг.

Пять дней назад в Яун-Кемери, на Рижском взморье, точно такие же гвоздики он принес в столовую санатория, где сидели мы с его мамой…

У него оставалось два часа до отъезда в Ригу. Вечером шла «Женитьба Фигаро», где он играл. И мы условились наши рабочие разговоры перенести на завтра. «Фигаро» он не доиграл и в санаторий уже не вернулся.

Когда через трое суток я летела в Москву, не понимая толком, как и почему я оказалась в этом, не то служебном, не то специальном самолете, и отупевшими глазами смотрела на такие же отупевшие лица его товарищей по театру — дирекция на один только день позволила прервать гастроли, для похорон, — я думала, что вместе с этим актером и у меня лично, и у всех, сидящих рядом, ушел огромный кусок личной и творческой жизни. Ушел невозвратимо, ибо всякая личность на земле неповторима, если она личность. И, значит, никому из сидящих в этом самолете и вообще никому из тех, кто вместе с Андреем выходил на сцену или съемочную площадку, уже никогда не испытать именно того контакта, что возникал при общении актера Миронова с коллегами. Будет лучше или хуже, но иначе… Про себя я это знаю точно. Я ведь и в Яун-Кемери поехала, потому что после завершения «Человека с бульвара Капуцинов», в последний день озвучания, Андрей заговорил, что надо без особого перерыва, «той же компанией», начать что-нибудь еще. «Ребята, нам не надо расставаться», — сказал он тогда.