Любовь с последнего взгляда - [20]

Работа на радио — это рутина и прессинг. Самая жуть — это дежурства по субботам, воскресеньям и праздникам. Техник клюет носом за стеклянной стенкой, решает кроссворды, печет диски и разговаривает с «пациентами», которые звонят постоянно. Нет, я не могу вас с ней соединить, она в студии, нет, она монтирует приложение, нет, нет, она говорит по телефону с министром транспорта, нет, мэр вместе с ней. Та, с которой не соединяют больных на голову, это я, журналистка, спасающаяся от поклонников. Да, конечно, «пациенты» раздражают, но слава радует. Странное это чувство, подходит к тебе на улице незнакомый человек и хочет сжать пальцы твоей руки, а ты хочешь смыться. Кто этот господин? А если в магазине никто к тебе не подходит, в то время пока ты трогаешь вешалки с вещами, если до продавщицы не доходит, что ты журналистка с радио и местная звезда, ты чувствуешь дискомфорт, а может ли быть такое? Я презирала всех, кто видел во мне то, чем я не была — умную, молодую, остроумную даму, которая любит людей, любит пение народного хора, гонки на ослах и выборы мисс в возрастной категории до пяти лет в хрустальном зале отеля «Кварнер» в Опатии. Я сознавала, что я существо, которое пускает пыль в глаза, что я профан в любой теме. Когда начинается передача, которая не скажет совершенно никому ничего нового, когда начинается еще одно отработанное полоскание мозгов у тех, у кого их вообще нет, очень трудно удержаться, чтобы не послать куда подальше вопящих слушателей, которые вне себя от счастья из-за того, что их голос несколько секунд звучал во всех магазинах города. Я была беспощадна. Я вырезала их восхищение, благодаря моим стараниям им редко удавалось поприветствовать родных и друзей или поздравить маму и папу с годовщиной брака. Я быстро поняла, что ненавижу этих людей с такой же страстью, с какой ненавидела в школе детей и коллег-учительниц. Они, там, воняли, эти, здесь, болтали. Нормально ли это — ненавидеть запах и речь людей? Запах определяет нас как животных, говорят только люди, получается, что в определенном смысле я ненавижу и животных, и людей. Человек, который ненавидит и людей, и животных?! Можно ли жить на расстоянии от людей, на расстоянии от животных? Да, я все еще не могу говорить сама с собой искренне, или это я сейчас вам говорю? Пока я несусь вскачь на этом сумасшедшем, мягком коне, я хочу изобразить себя существом, которое провело свою жизнь, задавая себе великие вопросы и пытаясь найти великие ответы. Человек — это животное? Или человек — это существо, у которого есть душа? Может быть, он животное, у которого есть душа? Я не особенно убивалась в поисках ответов на эти вопросы. Если я ненавидела, а ненавидела я своих тупых поклонников, вонючих семиклассников и восьмиклассников, несчастных учительниц и журналистов, которые разглагольствуют тоном академиков и при этом ничего ни о чем не знают, это никак не значит, что я была непримиримым борцом. Вовсе нет, просто я по горло была сыта жизнью.

Моя депрессия не была эксклюзивным явлением. В этой небольшой стране, господа, иногда совершалось до тридцати самоубийств в день! Депрессия была в моде. Это был хорватский тренд. Если человек не в депрессии, он ненормальный. Каждая нормальная женщина должна купить букетик мелких искусственных роз розового цвета, запереться в комнате и плакать, глядя на букетик. И я так делала. Розы я, правда, не люблю, поэтому купила себе большую белую искусственную лилию. Таких полно на рынках и на могилах тех покойников, чьи родственники не могут позволить себе покупать живые цветы. Я закрывалась в Экиной комнате, брала в руки лилию и плакала. Пожалуй, мне нравится, да, определенно нравится сейчас, из этой небесной перспективы, думать о себе, обо мне как о существе, которому не чужды духовность, депрессия и рыдания с лилией в руках. Но все-таки, черт побери, не могу не признаться и себе и вам, что тогда, когда я была жива, когда я была репортером на радио, во мне было гораздо больше тела и гораздо меньше лилий, чем я посмела бы утверждать. Посмела бы утверждать?! Грех, грех, грех! Виновна! Виновна! Виновна! Я не ходила в церковь и не верила ни в какое неземное истощенное бородатое создание. Не убивай, не лги, не желай чужого партнера по браку, не кради… Это были и мои правила. Если так делаешь, то страдай, чувствуй вину! И чтоб тебе ни сна ни покоя, шлюха, даже если ты в меня не веришь! Грешница! Лгунья! Какой идиотизм! Бог ебет тебе мозги, даже если ты в него не веришь! Католическая церковь — это самая мощная мультинациональная компания в мире, ее менеджеры могли бы читать лекции типам из «Кока-колы». Естественно, ведь они торгуют своей продукцией уже две тысячи лет. Кока-кола будит в нас чувство жажды, католическая церковь — чувство вины. Всю свою жизнь мне приходилось пить кока-колу и чувствовать, что нет мне ни сна ни покоя!

Слава! Слава! Слава! Моя слава была маленькой, локальной, городской. Мадонна бы рассмеялась, если бы я сказала ей: мадам, я тоже знаю, что такое слава. А в чем разница? Слава это всегда слава, размер не имеет значения, значение имеет то чувство, которое охватывает тебя, когда ты слышишь, как люди перешептываются, когда они улыбаются тебе, подходят, а ты их скромно спрашиваешь: мы с вами знакомы? Нет, но… А, вы меня просто узнали? О, супер, спасибо вам! Радость, разливающаяся в твоем животе, питает душу весь день. Слава! Если бы не эта слава, над которой Мадонна бы только посмеялась, причем совершенно напрасно, я не столкнулась бы со своим будущим любовником. Я знаю, что по всему земному шару с любовниками трахаются супруги всех цветов кожи, хотя подавляющая их часть вовсе не работает журналистками на радио. Может, я и преувеличиваю. Тем не менее людей просто околдовывают те, кто работает в средствах массовой информации. Рядом с женщиной из газеты или с радио и телевидения обычные смертные, если это мужчины, вынимают руку из кармана и оставляют в покое свои яйца, а если женщины, то натянуто улыбаются, словно говоря: мы бы тоже могли быть вроде тебя, медийным лицом, но не все же такие небрезгливые. Напрасно они злятся. Даже самая невзрачная женщина превращается в звезду, если ее голос звучит по радио во всех кафе или если ее физиономия мелькает на экране. И это внушает сомнения. А не потому ли он меня трахает, что я Голос? Не потому ли, что теперь он может пиздеть направо и налево: я трахаю Голос, трахаю Голос! Воспринимала ли я себя как Голос? Если вспомнить, что так называли Лорин Бэколл — Голос! Голос?! Голос?! Я не хвалила себя словами «ты Голос, Голос, Голос» во весь голос. Я нашептывала себе это неслышно. Я прятала, насколько мне это удавалось, всегда и везде свою только что родившуюся самовлюбленность. В этом большую помощь оказывал мне муж. По воскресеньям, когда мы после обеда сидели за столом, он поднимался, доставал из выдвижного ящика деревянный половник, театрально вытягивал руку, в которой его держал, словно поднося кому-то к губам и говорил: не согласитесь ли вы пернуть для наших дорогих радиослушателей? И громко производил ртом соответствующий звук. Эка просто умирала со смеха. Видишь, чем занимается твоя мама. У каждого журналиста был свой сектор. Я вела передачу «Из нашего хорватского края», она выходила в эфир раз в месяц, работы было слишком мало, меня нужно было загрузить еще чем-то. Мой муж был судьей, поэтому все посчитали, что больше всего мне подойдет программа «Правосудие в прямом эфире». Но после скандала с судьей я сказала начальнице, что отказываюсь вести эту программу. Дело было так. В самом начале передачи слушатели были в восторге, а как же, судья отвечает на их вопросы и бесплатно дает советы. Визит в юридическую консультацию стоит недешево. Вот скажите, моя мать умерла в шестьдесят первом, завещания не было, отец потом снова женился… Это сложная проблема, сказал судья. Моя жена, то есть моя бывшая жена, она больше со мной не живет, убежала с любовником, детей оставила мне, теперь она требует половину дома… Это сложная проблема, сказал судья. Я работала в крупном торговом центре, без выходных, по пятнадцать часов в день, меня уволили, не заплатив компенсацию за сверхурочную работу… Это сложная проблема, сказал судья. После этого третьего вопроса радиослушатели стали открытым текстом посылать нас на хер. Алло, слушайте, вы, что делает в студии этот кретин, он хоть на один вопрос может ответить? Мы пускали музыку, включали микрофон, только если звукооператор клялся нам здоровьем своих детей, двоих, что звонок абсолютно доброкачественный, все напрасно. Эй, ребята, какого хера делает на вашей ветке этот шимпанзе, он же ничего не смыслит… Все сегодня такие нервные, сказала я судье, когда пустили рекламу, сегодня полнолуние, давление упало, влажность воздуха очень высокая, какую музыку вам поставить? Поставьте «Загорских тамбуристов», сказал он. Музыкальный редактор закрыл глаза ладонью. Да, это было моей ошибкой. Слушатели просто взбесились! Какого хера, ну что за придурок. Здесь ему не Загорье, мы на адриатическом побережье… Не знаю, как мы остались живы. На совещании у главного редактора меня буквально распяли. Как ты могла позвать на программу такого неквалифицированного болвана? Ты спровоцировала возмущение общественности! Чья это была идея? Где ты нашла этого идиота?.. Коллеги посмеивались, начальница и главный редактор только что не поминали мою мать. А потом, смотри-ка, не прошло и месяца, как Загорский Тамбурист был назначен председателем областного суда. Ну что, дебилы, я ходила по редакции с гордо поднятой головой, прямая, словно меня на кол насадили. Что, позвонить кретину, сказать ему, что вы о нем думаете? Позже он часто бывал гостем нашего радио, но микрофоны мы никогда не включали. У слушателей нервы всегда слабее, чем у журналистов. Нет, хватит с меня правосудия, сказала я начальнице, тот факт, что дома меня трахает судья, не имеет никакого отношения к моей работе. А если бы меня трахал мясник, мне что, пришлось бы вести программу о крупном рогатом скоте, так получается? Пожалуйста, без слишком сильных выражений, сказала начальница. Я бы хотела вести программу об экологии. Эта тема — настоящее блаженство.