Любовь Психеи и Купидона - [5]

Так и Людовик наш приходит в этот грот,

Чтоб сбросить хоть на миг тяжелый груз забот.

Когда б мой слабый дар был этого достоин,

Король предстал бы здесь как победитель-воин:

Чужие племена у ног его лежат;

Он мечет молнии — враги его дрожат.

Но пусть в других стихах, у музы величавой

Людовик, бог войны, гремит победной славой,

Пусть ею весь Парнас священный потрясен —

Мной будет он воспет, как светлый Аполлон.

Феб отдыхает здесь, под сводами пещеры,

У нереид. Они — как юные Венеры.

Но прелесть этих нимф, не доходя сейчас

До сердца Фебова, чарует только глаз.

Фетиду любит он. Куда им до Фетиды!

Ухаживать за ним стремятся нереиды:

Вот на руку ему Дорида льет струю,

И чашу Клелия подставила свою.

Дельфира подошла омыть ему колена,

И с вазой расписной за ней стоит Климена.

Она вздыхает, ждет, но равнодушен бог.

Один зефир — увы! — подхватит этот вздох.

Порою вспыхнет вдруг лицо ее тревожно

(Насколько покраснеть для статуи возможно).

Я, правда, не скульптор, но тщусь по мере сил,

Чтоб мой читатель все в уме вообразил.

Да, на прелестниц Феб глядит невозмутимо.

Душа его полна единственной, любимой.

Он жаждет одного: забывши обо всем —

О власти, о делах — остаться с ней вдвоем.

Достойно описать чей стих имел бы право

Изящество его осанки величавой,

Столь удивительной и непостижной нам,

Что мы издревле ей курили фимиам?

И кони Фебовы здесь отдых свой вкушают.

Амброзию они, усталые, вдыхают:

Их дышащих ноздрей мы ощущаем дрожь —

Да, совершеннее искусства не найдешь.

Есть в гроте, по концам, две ниши углубленных

С двумя прелестными фигурами влюбленных.

Одна из них — юнец пленительный Акид.

Все волшебство любви его свирель таит.

Он, стоя у скалы, мелодией своею

Как будто приманить стремится Галатею.[9]

Манит не только звук, манит и красота…

Какая нега здесь повсюду разлита!

Вслед за певцом любви стараются и птицы

Искусства своего переступить границы.

Хоть из пружин стальных, покорных току вод,

Здесь сделан соловей, он все-таки поет,

И нимфа скорбная, не знающая смеха,

На песни и слова ответит в гроте Эхо.

Легко звенит свирель и с нею в лад ручей,

И подпевает им согласно соловей.

Две люстры каменных здесь с потолка свисают

И жидким хрусталем, как пламенем, сверкают:

Огонь в них заменен прозрачною струей,

Причудлива игра с послушною водой:

Вот с яшмовой плиты взлетел фонтан-ракета,

Чтоб жемчугом опасть, росою, полной света.

И этот яростный неукротимый взлет

Густыми брызгами по лепке сводов бьет:

Не так стремительно летят из ружей пули.

Свинцом напор воды мы сжали и стянули,

И с ревом ярости бежит она из труб.

Он может оглушить, зато зевакам люб.

Со всех сторон летят, рассеиваясь, струи

И каждому дарят так щедро поцелуи,

Что сторонись иль нет, жаль платья иль не жаль,

А вымочит тебя расплавленный хрусталь.

И в хаосе они еще пышней играют —

Бегут, встречаются, друг друга обгоняют,

Теряются в камнях, кипят меж скал седых,

Сочатся каплями с крутых откосов их.

Нигде от их игры нам не найти спасенья.

Смогу ли описать я этих вод кипенье?

И если б даже твердь мой стих, как гром, потряс,

Всей этой красоты не передаст мой глас.

Но наши четыре приятеля не пожелали мокнуть. Они попросили провожатого приберечь это удовольствие для какого-нибудь горожанина или приезжего немца, а их устроить в уголке, надежно защищенном от воды. Их желание было исполнено.

Когда проводник удалился, они расселись вокруг Полифила, который раскрыл свою тетрадь; откашлявшись, чтобы прочистить горло, он прежде всего прочел следующие стихи:

Крылатый бог любви сам обречен любить,

Он своего не избежал закона,

Уж коль стрела его сумела поразить

Сердца Геракла и Плутона,

Дивиться ли, что этот бог,

Слепой и дерзостный, в игре неосторожной

Стрелой себя поранить мог?

Что это, как сдается мне, возможно,

Пусть вам, друзья, рассказ докажет мой,

В котором я иду по следу Апулея, —

Рассказ о бедствиях и славе неземной,

Сужденных некогда Психее.

После этого вступления Полифил снова откашлялся, как бы приглашая слушателей сосредоточить свое внимание, и так начал свою историю.

Когда города Греции были еще под властью царей, среди этих последних был один, который, царствуя весьма счастливо, не только пользовался любовью своих подданных, но иза привлекал к себе сердца всех соседей. Все они наперебой старались добиться его расположения, каждый старался жить с ним в полном согласии, и все только потому, что у этого царя были три дочери на выданье и всем трем придавала еще больше очарования их собственная прелесть, нежели владения их отца. Двух старших можно было бы назвать самыми красивыми девушками в мире, если бы у них не было младшей сестры, которая сильно портила им дело. Это был единственный их недостаток, но недостаток, правду сказать, огромный, ибо Психея (так звалась их младшая сестра) отличалась всей той прелестью, какую только можно себе вообразить, равно как и тою, которую человек вообразить бессилен. Пытаясь описать ее должным образом, я не стану прибегать ни к сравнениям с небесными светилами, ибо она затмевала их всех, ни к сравнениям с лилиями, розами, слоновой костью или кораллами. Одним словом, она была так хороша, что самый лучший из поэтов вряд ли в силах измыслить нечто подобное.