Любовь Психеи и Купидона - [23]
Вывод Геласта рассмешил трех его друзей, в том числе и Ариста, после чего последний заявил:
— Я оспариваю оба ваши положения, — второе в такой же степени, как и первое. Какого бы мнения ни придерживалась доныне школьная наука, утверждая, что смех есть исключительная способность человека, я не согласен с этим. Как можно, не зная языка животных, утверждать, что они не способны смеяться? Я считаю, что им доступны все наши чувства. Разница между ними и нами лишь в силе этих чувств и в способе их выражения. Что же касается вашего первого утверждения, то сначала надо еще доказать, что мы всегда должны стремиться к самым обычным удовольствиям, которые у нас всегда под рукой, а во-вторых, — что в обладании вещью слишком обычной, может быть, и нет никакого наслаждения. Отсюда и получается, что у Платона любовь есть дитя бедности[40], то есть, что мы пылко влечемся лишь к вещам, которых нам недостает и в которых мы остро нуждаемся. Потому-то смех, который, по вашим словам, столь для нас привычен, на сцене доставляет удовольствие лакеям и простонародью, а слезы — людям порядочным.
— Вы заходите слишком далеко, — заметил Акант. — Я не считаю, что порядочным людям не подобает смеяться.
— Я тоже не считаю, — подхватил Арист. — Мои слова вызваны лишь желанием отплатить Геласту его же монетой. Вы знаете, как мы хохотали, читая Теренция[41]; на пороге Итальянского театра я оставляю не только деньги, но и разум и смеюсь сколько мне влезет. Но Геласт и сам не станет отрицать, если хорошенько поразмыслит, что прекрасные трагедии доставляют нам больше наслаждения, нежели искусство комедии.
— Авторов трагедий, о которых вы говорите, следовало бы присудить к большому штрафу, — холодно заметил Геласт. — Вы идете в театр, чтобы повеселиться, и вдруг вам показывают человека, который плачет рядом с другим, а рядом с тем — третьего, и около всех троих — актрису, которая играет Андромаху, и рядом с ней — автора, — целую цепочку плачущих людей[42], по выражению Платона. И таким путем думаете вы повеселить людей, пришедших в театр, чтобы повеселиться?
— Не говорите, что они пришли повеселиться, — вставил Арист. — Скажите лучше: чтобы развлечься. И я утверждаю, вместе с тем же Платоном, что нет развлечения, могущего сравниться с трагедией и столь же способного вести умы, куда захочет поэт. Размышляя над словами Платона, я представляю себе поэта как властелина целого народа, руководящего душами, как если бы у него был в руках волшебный жезл бога Меркурия. Я утверждаю, — добавил Арист, — что страдания других нас развлекают, то есть привлекают к себе наши умы.
— Они с приятностью привлекают к себе ваш ум, но не мой, — заметил Геласт. — По правде говоря, я нахожу, что у вас дурной вкус. Вам достаточно, чтобы ваш ум был чем-то занят. А приятными достигается это средствами или нет, — пусть даже с помощью змей Тисифоны[43], — вам безразлично. Если воздействие трагедии на зрителя вы объясняете как своего рода волшебство, не значит ли, что воздействие комедии объясняется той же причиной? А раз природа обоих этих явлении одинакова, неужели вы будете настолько неразумны, что предпочтете первое второму?
— А разве вы сами решитесь сравнить удовольствие, доставляемое смехом, с чувством сострадания? — возразил Арист. — Сострадания, которое есть восторг, экстаз? Да и может ли быть иначе, если слезы, которые мы проливаем по причине наших собственных горестей, являются (как утверждает Гомер, хоть я и не вполне разделяю его мнение), — если слезы, говорю я, являются, по словам этого божественного поэта, своего рода сладострастием? Ведь в той песне, где у него плачут Ахилл и Приам[44], — первый — вспоминая о Патрокле, второй — о смерти последнего своего сына, — Гомер говорит, что они упиваются скорбью, как если бы она была чем-то сладостным.
— Да пошлет вам небо побольше таких восторгов! — воскликнул Геласт. — Я вам не буду завидовать. Такие экстазы сострадания не в моем характере. Смех для меня — нечто более живое и волнующее: словом, смех мне больше по сердцу. В этом со мной согласна вся природа. Полюбуйтесь на двор Кифереи: вы услышите там смех, но отнюдь не плач.
— Вот мы снова и забрались за облака, — сказал Арист. — Вы самый легковесный защитник комедии, другого такого я уже давно не встречал.
— А мы снова углубились в дебри платонизма, — откликнулся Геласт. — Что ж, будем блуждать в них, раз это вам так нравится. Но все же я скажу вам кое-что существенное по поводу слез, ссылаясь на это самое место из Гомера, которого вам угодно сделать вашим поручителем. Когда Ахилл наплакался вволю (замечу в скобках, что и смеялся он, наверно, тоже досыта: все, что делают герои, они доводят до высшей степени совершенства), так вот, когда Ахилл насытился слезами, он сказал Приаму: «О несчастный старец! Такова участь смертных: они проводят жизнь в слезах. Только боги свободны от бедствий и живут на горных высотах, не зная страданий». Что вы на это ответите?
