Любовь Психеи и Купидона - [21]

Психее пришлось проявить немало самообладания, чтобы тут же не отдаться своему чувству, отбросив светильник и кинжал. Правда, кинжал сам выпал из ее рук, но светильник нет: она была слишком занята и еще не успела рассмотреть все, что ей хотелось: «Такой случай встречается не каждый день, и надо им воспользоваться», — вот что сказала она себе, прерывая одно наслаждение другим. То уста ее мужа, то его глаза взывали к ней о поцелуе, но боязнь разбудить его удерживала ее. Она едва верила тому, что видела, и терла себе глаза, чтобы убедиться, что это не сон и не призрак, а затем снова принималась разглядывать мужа. «О, бессмертные боги! — восклицала она в душе. — Неужели так устроены чудовища? Как же тогда устроен Амур? Как счастлива ты, Психея! О, божественный мой супруг! Почему так долго таил ты от меня это блаженство? Или ты боялся, как бы я не умерла от радости? А может быть, ты запрещал мне видеть тебя в угоду матери или одной из твоих возлюбленных, ибо ты слишком прекрасен, чтобы удовольствоваться лишь ролью мужа. Как! Я хотела тебя убить? Как! У меня могла явиться такая мысль? О, боги! Я трепещу от ужаса, вспоминая об этом! Неужели тебе было бы недостаточно, о жестокая Психея, излить свою ярость на одну себя? Тогда мир ничего бы не потерял. А что станет с ним без твоего мужа? Ах, я безумная! Ведь мой муж бессмертен, и лишь от меня зависело сделать его смертным». После этого рассуждения ей захотелось еще внимательнее рассмотреть того, на кого она и так уже смотрела слишком долго. Она немного наклонила роковой светильник, который до сих пор с такой пользой служил ей. Капля кипящего масла упала на бедро бога. Он почувствовал боль, проснулся и увидел бедняжку Психею, которая растерянно держала в руке светильник, и, что гораздо хуже, увидел кинжал, упавший возле него.

Разрешите мне не рассказывать продолжения истории: оно бы вас слишком расстроило.

Психеи счастье здесь кончается и слава.

Боюсь, дальнейшее не позабавит вас.

Я, признаюсь, смущен и сам не знаю, право,

Как продолжать такой рассказ.

— Продолжайте все-таки, раз уж начали, — сказал Акант. — Быть может, конец удастся вам лучше, чем вы сами полагаете.

— Если бы даже так случилось, — возразил Полифил, — какое бы удовлетворение вам это доставило? Вы увидели бы страдания красавицы, оплакали бы ее судьбу — и только.

— Что ж, мы поплачем! — воскликнул Акант. — Подумаешь, велика важность! Когда надо было, герои древности — и те плакали. Это не должно мешать вам. Продолжайте же. Сострадание имеет свою прелесть, не меньшую, чем смех; думаю даже, что большую. Мне кажется, Арист держится того же мнения. Чем трогательнее и нежнее будет ваш рассказ, тем с большим удовольствием мы дослушаем его.

— А что же будет со мной? — сказал Геласт. — Бог был так милостив, что дал и мне уши. Пусть Полифил посчитается с ними и не чересчур воспаряет в облака: дело от этого только выиграет, если учесть манеру письма, им избранную.

Мнение Геласта встретило поддержку. И Арист, до тех пор молчавший, сказал, обращаясь к Полифилу:

— Я хотел бы, чтобы вы растрогали мое сердце рассказом о вашей красавице: я охотно отдам ей мои слезы. Сострадание — лучшее из душевных движений, и я предпочитаю его всем иным. Но не принуждайте себя ради этого: сообразоваться со своим сюжетом хорошо, следовать характеру своего дарования — еще лучше. Поэтому примите совет, который дан вам Геластом.

— Разумеется, я его приму, — ответил Полифил. — Могу ли я поступить иначе? Я уже невольно примешал веселость к самым серьезным местам этого рассказа, не поручусь вам, что не примешаю ее и к самым грустным его местам. Вот недостаток, от которого я никогда не отделаюсь, сколько бы ни старался.

— Один недостаток стоит другого, — подхватил Геласт. — Мне гораздо приятнее, когда меня пытаются рассмешить, меж тем как мне более пристало бы плакать, чем когда у меня вызывают слезы, в то время как мне полагалось бы смеяться. Поэтому повторяю еще раз: продолжайте так, как начали.

— Дадим ему сначала передохнуть, — вставил Акант. — Так как жара спала, ничто не препятствует нам выйти отсюда и, прогуливаясь, полюбоваться самыми очаровательными уголками этого сада. Правда, мы уже неоднократно их видели, но они всякий раз пленяют меня скова, и, как мне кажется, Арист и Полифил испытывают такое же чувство. Что касается Геласта, я полагаю, что он предпочел бы провести время с какой-нибудь Психеей, нежели беседуя с источниками и деревьями. Мы скоро доставим ему это удовольствие. Идемте же и раскинемся на молодой траве, чтобы дальше слушать Полифила и оплакивать горести его печальной героини с тем большей нежностью, что, занятые ими, мы будем ощущать сладостную меланхолию. А если солнце увидит, что мы плачем, в этом не будет большой беды: скитаясь по свету, оно видит немало людей, оплакивающих горести, не чужие, конечно, а свои собственные.

Призыв Аканта был услышан, и все встали с мест.

Выйдя из своего убежища, они сделали пятьсот или шестьсот шагов в полном молчании. Геласту наскучило это долгое безмолвие, и, слегка сдвинув брови, он сказал:

— Я не возражал давеча, когда удовольствие, доставляемое смехом, вы ставили выше наслаждения, вызываемого слезами. Хотите, я сейчас выведу вас из этого заблуждения? Вы ведь знаете, что смех есть друг человека, особенно мой смех? Неужели вы сочли, что я откажусь защищать его, даже не попытавшись поспорить с вами?