Любовь поры кровавых дождей - [82]

В жизни так и бывает: только находишь выход из положения и становится легче, из памяти вычеркиваются перенесенные трудности и невзгоды…

…Я и сейчас испытывал чувство успокоения, ибо знал, что остался жив, ничего другого уже не помнил. Сколько ни пытался, никак не смог вспомнить, что было после того, как я смочил платок одеколоном, чтобы протереть руки и лицо, и окоп заалел от того проклятого взрыва.

Помнил, что упал, что комья черной рыхлой земли взлетели к небу — и больше ничего…

Я хотел восстановить те мгновения, когда меня ранило, вспомнить, что чувствовал первую боль, но почему-то мне представлялось только, как я опьянел в Саголашени, а желание лечь поудобнее, выпрямиться в постели заслоняло, затмевало собой все.

Три недели понадобилось на то, чтоб я немного пришел в себя.

Старая медсестра, которая напомнила мне мою бабушку, неторопливо, по-волжски окая, рассказала мне про мою борьбу со смертью, про визит генерала Крюкова и о том, что врачи спасли меня с помощью какого-то чудодейственного лекарства…

От нее я узнал, что осколок снаряда раздробил мне бедро, повредил тазобедренный сустав… Я чуть было не истек кровью, но мне вовремя сделали переливание.

Два месяца спустя я смог встать и передвигаться с помощью костыля. С этих пор дни потекли для меня интереснее, я включился в круговорот госпитальной жизни.

Кого только не встретишь в госпитале, чего только здесь не услышишь… Я узнал много такого, о чем на фронте, конечно, никогда не узнал бы.

Каждый день мы узнавали о новых назначениях.

Но еще чаще вспоминали, кто что знает о погибших товарищах и командирах.

И вот однажды среди погибших назвали человека, к которому я испытывал особенно теплое чувство. От живого свидетеля узнал я, что во время атаки немцев геройски пал начальник политуправления армии полковник Чуднов.

Я и сегодня не могу забыть этого сурового, но благородного человека, словно воочию вижу Чуднова.

…Госпиталь и в самом деле удивительный мир, а раненые — неиссякаемый источник для наблюдений и впечатлений. Но это уже другая тема, и об этом я расскажу, наверное, в другой раз…

— Майора Хведурели ожидают в красном уголке, — услышал я однажды, когда играл в домино с товарищами по палате.

Я тотчас передал костяшки другому и, насколько мог, быстро спустился на второй этаж…

За столом сидел незнакомый мне капитан. Он кивнул мне головой, но не встал.

Я удивился.

Мне сразу же не понравился пристальный взгляд его бутылочного цвета глаз, плотно сжатые губы и одутловатые щеки.

Фуражка его лежала на столе. И это мне тоже не понравилось. Не люблю, когда шапки кладут на стол.

— Чем могу служить? — Я с трудом присел на стул.

— Наоборот, это я должен служить вам, — и капитан натянуто улыбнулся. У него были пожелтевшие зубы, на передних стальных зубах виднелся белый налет.

— Я слушаю вас, — нетерпеливо и, кажется, несколько резко сказал я.

Капитан, опершись о стол, приблизил ко мне лицо, заглянул в глаза, видимо желая узнать, какое впечатление произведут его слова, и с той же натянутой улыбкой проговорил:

— Я следователь прокуратуры Восьмой армии Волков… Вот мое удостоверение, — он показал мне какую-то книжку.

— Что вам нужно? — спокойно спросил я, отводя его руку с протянутой книжкой и тоже глядя ему в глаза.

— Мне поручено выяснить, при каких обстоятельствах и с какой целью капитан Снегирев оставил орудия немцам… Если не ошибаюсь, вы тоже были там…

— Вы уже приступили к расследованию дела?

— Да.

— Тогда вы должны знать, что во время бомбежки полностью вышли из строя все автотягачи. Как мы должны были тащить орудия? Знаете, сколько весит каждое?..

— Когда за автотранспортом недосматривают, он всегда становится добычей для врага.

— Что значит «недосматривают»?

— А то, что машины были брошены на произвол судьбы.

— А у вас есть доказательство того, что Снегирев… Что я и Снегирев, я нисколько не снимаю с себя ответственности, оставили машины на произвол судьбы?

— Товарищ майор, давайте договоримся: вопросы буду задавать я, а вы будете отвечать.

Он смотрел на меня сощурившись и улыбаясь. Злость душила меня, но я сдержался и замолчал.

— Так вот, — спокойно продолжал он, видимо довольный тем, что легко сломил меня, — орудия достались немцам. Прошу рассказать, как это случилось?

Я рассказал все, ничего не приукрашивая, не утаивая и не пытаясь оправдываться.

— Вы знаете Снегирева?

— Знаю…

— Какой он офицер?

— Отличный.

— Нет, я спрашиваю с политической точки зрения.

— Разве оценка офицера не подразумевает и этого?

— Удивляюсь, почему вы так рьяно защищаете Снегирева? А он ведь за вас так не заступается.

— Я не нуждаюсь ни в чьем заступничестве.

— Нуждаетесь! Снегирев утверждает, что орудия оставлены из-за вашей неосмотрительности!

На мгновение я, кажется, растерялся, но вспомнил чистого, правдивого Снегирева, вспомнил, как он любил меня, верил мне, и понял: капитан меня испытывает. Непроизвольно я стукнул кулаком по столу:

— Лжете!

Капитан поспешно прикрыл своей сильной рукой мой кулак, крепко сжал его и с неожиданной злостью прошипел:

— А ну-ка спокойнее, майор, иначе…

Сумасшедшая ярость, дикое бешенство овладели мной. Кровь ударила в голову. Не помню, как я вскочил на ноги, как схватил костыль и изо всей силы замахнулся на капитана…