Любовь поры кровавых дождей - [37]

В общей сложности мне предстояло преодолеть километров двести пятьдесят, но каждый метр этого пути был так труден, что стоил сотни километров.

Когда я явился к командиру полка, он сидел перед пылающей времянкой и изучал лежавшую на коленях карту. Моя просьба так его удивила, что в ответ он сперва громко и протяжно присвистнул и уставился на меня, тараща глаза. Потом перевел взгляд на оперативную карту, долго водил по ней указательным пальцем и в конце концов рявкнул:

— Да ты знаешь или нет, где это находится? Ты оттуда не то что за два — за четыре дня не воротишься!

— Ворочусь, — упрямо возразил я.

— Что за нужда, чего тебе приспичило туда переться? Жизнь надоела, что ли? Ежели тебя здесь убьют — понятно, на фронте погиб, а там что бы с тобой ни приключилось, твоей жене и пенсии-то не назначат!

Я был вынужден до некоторой степени посвятить его в мою тайну, сказав полуправду-полуложь: дескать, жена моя там, хочу узнать, как она, повидаться…

Командир полка долго глядел на меня, задумчиво ковыряя спичкой в зубах. Наконец, сердито сплюнув сквозь зубы, проговорил — точно приговор вынес:

— Романтики вы все, молодые люди! Втемяшите что-нибудь в башку и — айда, удержу нет! Да коли ты бабу захотел — они и здесь есть, вон в соседнем лесу целый медсанбат стоит, баб полным-полно, любую выбирай. Офицер, да еще артиллерист, черт тебя дери!..

Кое-как я его уломал, вымолил у него желанное командировочное удостоверение.

Затишье, установившееся на фронте, и данные разведки, гласящие, что немцы, перешедшие в так называемую «жесткую оборону», не собираются наступать, были мне на руку, командир в конце концов согласился на мою просьбу. Но основную роль сыграло то, что моя батарея считалась лучшей во всем полку (ее называли снайперской), и благодаря этому я пользовался некоторым авторитетом. Так что вскоре меня вызвали в штаб полка, где мне наспех выписали удостоверение личности, означив мою фамилию, наименование части, звание, и вручили его мне вместе с командировочным удостоверением и продуктовым аттестатом. Кроме того, выдали трехдневный паек и объяснили, что аттестат предусмотрен на тот случай, если в три дня не успею обернуться.

— Ну, старший лейтенант Хведурели, береги эти бумажки пуще жизни, — напутствовал меня начальник снабжения, и я с благоговением сложил их и спрятал в нагрудный карман.

Ранним утром я с солдатским вещмешком за плечами выбрался на дорогу и стал «голосовать».

Лишь тот поймет адские обстоятельства этого путешествия, кому приходилось передвигаться в тылу какого-либо фронта или, тем более, с фронта на фронт, кому случалось ездить по прифронтовым районам.

Бывало, что на переход в двадцать — двадцать пять километров приходилось затрачивать более одного дня. То я забирался в тендер какого-нибудь закопченного паровоза, чтобы проехать одну-две станции на штабелях дров, то скрючивался в углу товарного вагона, чтобы уберечься от резкого ветра, бьющего сквозь сорванную дверь, то залезал в кузов попутного грузовика, а там так продувало, так трясло и мотало, что под конец я уже не выдерживал, и оставалось одно — барабанить в кабину водителя: «Останови, браток, пока дух из меня не вышибло!» Он останавливал, а я сползал кое-как на землю и брел по дороге без конца и края…

Кто сочтет, сколько людей двигалось туда-сюда по заснеженным фронтовым дорогам, скольким из них становилось невмоготу и думалось: это, наверное, моя последняя дорога!

С таким вот мучениями, расспрашивая встречных-поперечных, на заре третьего дня добрался я до полевого госпиталя, в котором работал то ли бывший, то ли нынешний муж Лиды Анатолий Балашов.

Когда я свернул с главной дороги и направился к тем зданиям, что виднелись в мглистом сером молоке зимнего рассвета, со мной поравнялся интендант с лейтенантскими погонами на плечах. Как это бывает обычно на фронте, мы разговорились, не представляясь друг другу. Выяснилось, что он из того самого госпиталя, куда и я направляюсь. Я будто невзначай спросил его о Балашове: не знаете, мол, такого?

Он воскликнул, тараща глаза: как, то есть, не знаю, во-первых, говорит, это мой начальник, а во-вторых, кто же его не знает, он ведь знаменитый на весь фронт хирург!

Мне неприятно было слышать похвалу Балашову.

— Ну, а что он за человек вообще? — несмело осведомился я.

— Феноменальный! — с искренним восторгом воскликнул он.

— Но все же, все же…

Интендант остановился. Видимо, он не знал, с чего начать доказывать свое утверждение.

— Вот вы, например, — заговорил он наконец, — слушали ли вы когда-нибудь какого-либо выдающегося пианиста?

— Слушал.

— Кого именно? — потребовал он конкретизации.

— Оборина, Флиера, Гольденвейзера…

— Так вот, представьте, что Балашов ни в чем им не уступает.

— Как, разве Балашов пианист? — удивился я.

— Э-эх, — он с сожалением махнул рукой, — не спешите, и вы все узнаете. Вот, например, приходилось ли вам видеть работы кого-нибудь из известных современных живописцев? Современных, повторяю. Репина и Сурикова прошу не называть! — сурово предупредил он.

— Видел, — как старательный ученик отвечал я, стремясь доставить ему удовольствие. — Кончаловский, Дейнека…