Любовь по-французски - [31]

Вся прелесть утраченной родины, вся скорбь о ней, смешанная с высоким волнением любви, пронзила сердце последнего из Абенсераджей. Неподвижный, взволнованный, он в изумлении глядел на эту волшебную обитель; ему казалось, что он очутился перед одним из дворцов, описанных в арабских сказках. Глазам его представились легкие галереи, каналы из белого мрамора, окаймленные цветущими лимонными и апельсиновыми деревьями, водоемы, укромные дворики, а за высокими сводами портиков виднелись новые переходы и чудесные уголки. Между колонн, поддерживавших цепь небольших готических арок, просвечивала синева безоблачного неба. Украшенные арабесками стены напоминали восточную ткань, прихотливо вышитую невольницей, изнывающей в гареме. Каким-то томным благочестием, смешанным с воинственностью, дышало это необыкновенное здание, этот монастырь любви – таинственный приют, где мавританские короли вкушали земные услады, забывая о призывах долга.

Постояв несколько мгновений в изумленном молчании, влюбленные вошли в жилище былого могущества и минувшего счастья. Сперва они осмотрели зал Посланников, наполненный ароматом цветов и свежестью вод. Потом вышли в Львиный двор. Волнение Абенсераджа возрастало с каждым шагом.

– Если бы ты не преисполняла мою душу восторгом, – сказал он Бланке, – как горько было бы мне узнавать историю дворца от тебя, от испанской девушки! Увы, эти места созданы, чтобы служить убежищем счастья, а я…

Внезапно Абен Хамет увидел имя Боабдила, искусно вплетенное в мозаику.

– О мой король, – воскликнул он, – что сталось с тобою? Как мне найти тебя в твоей опустелой Альгамбре?

И на глаза молодого мавра навернулись слезы, исторгнутые верностью, преданностью и доблестью.

– Ваши прежние властители, вернее – короли ваших предков, были неблагодарными людьми, – сказала Бланка.

– Что из того! – ответил Абенсерадж. – Они были несчастны.

Словно в ответ на эти слова, Бланка ввела его в небольшое здание – истинное святилище этого храма любви. Ничто не могло сравниться с ним изяществом: сквозь его золотисто-лазурный свод, состоявший из сквозных арабесок, проникал свет, словно сквозь ковер из цветов. Посредине бил фонтан, рассыпая брызги, которые падали росою в алебастровую раковину.

– Абен Хамет, – сказала дочь герцога Санта-Фэ, – взгляните внимательно на этот водоем: в него бросили обезображенные головы Абенсераджей. На мраморе до сих пор видны пятна крови тех несчастных, которых Боабдил принес в жертву своим подозрениям. Так обходятся ваши соотечественники с мужчинами, соблазняющими доверчивых женщин.

Абен Хамет больше не слушал Бланку: простершись на земле, он благоговейно целовал следы крови своих предков. Потом он поднялся и воскликнул:

– Бланка, клянусь кровью этих рыцарей, что буду любить тебя так верно, преданно и страстно, словно я из рода Абенсераджей!

– Значит, вы меня любите? – спросила Бланка, сжав прекрасные руки и устремив глаза к небу. – Но помните ли вы о том, что вы неверный, вы мавр, враг, а я испанка и верую в Христа?

– О святой пророк, – сказал Абен Хамет, – будь свидетелем моих клятв…

– Неужели я поверю клятвам хулителя моего Бога? – прервала его Бланка. – С чего вы взяли, что я вас люблю? Кто дал вам право вести такие речи?

– Да, это верно, я всего лишь твой раб, ибо ты не избрала меня своим рыцарем, – в замешательстве ответил Абен Хамет.

– Мавр, – сказала Бланка, – к чему притворяться? Ты прочел в моих глазах, что я тебя люблю. Нет меры моему безумству: прими христианство, и тогда ничто не помешает мне стать твоей. Но уже по той прямоте, с которой обращается к тебе дочь герцога Санта-Фэ, ты можешь судить, сумеет ли она побороть себя и получит ли когда-нибудь власть над ней враг христиан.

Обуреваемый страстью, Абен Хамет схватил руки Бланки и поднес их сперва к тюрбану, потом к сердцу.

– Аллах всемогущ, – воскликнул он, – и Абен Хамет счастлив. О Магомет! Пусть эта христианка познает твой закон, и ничто…

– Ты богохульствуешь, – сказала Бланка. – Уйдем отсюда.

Она оперлась на руку мавра и подошла к фонтану Двенадцати львов; такое же название носит и один из дворов Альгамбры.

– Чужеземец, – сказала простодушная испанка, – когда я смотрю на твой тюрбан, на одежду, на оружие и думаю о нашей любви, я вижу призрак прекрасного Абенсераджа, который гуляет по этому покинутому убежищу вместе с несчастной Альфаимой. Переведи мне арабскую надпись, выгравированную на мраморе фонтана.

Абен Хамет прочел ей следующие слова:

«Прекрасная султанша, которая, надев убор из жемчугов, прогуливается по саду, столь умножает его красоты…»[3]

Конец надписи стерся.

– В этой надписи говорится о тебе, – сказал Абен Хамет. – Возлюбленная султанша, дворцы Альгамбры даже в пору своего первоначального блеска не были столь прекрасны, как сейчас, когда они лежат в развалинах. Прислушайся к плеску фонтанов, чьим струйкам преградил дорогу мох, взгляни сквозь полуразрушенные арки на сады, полюбуйся дневным светилом, которое медленно скрывается за портиками: какое счастье бродить с тобой по этим местам! Твои слова, точно розы любви, наполняют Альгамбру благоуханием. С каким восторгом слышу я в твоей речи отголоски языка моих предков! Когда твое платье, шелестя, касается мраморных плит, меня охватывает трепет. Воздух напоен ароматом, потому что он играл твоими волосами. Среди этих обломков ты сияешь красотой, словно гений моей родины. Но может ли Абен Хамет надеяться, что он удержит твое сердце? Что он такое по сравнению с тобой? Вместе со своим отцом он много бродил по горам, он знает целебные травы, растущие в пустыне, но увы! – нет такой травы, которая излечила бы нанесенную тобой рану. Он не расстается с оружием, но не посвящен в рыцари. Когда-то я говорил себе: морская вода, спящая в выбоине скалы, нема и спокойна, тогда как море вблизи шумит и волнуется. Такова будет и твоя жизнь, Абен Хамет, – безмолвная, мирная, скрытая от всех в неведомом уголке земли, между тем как при дворе султана бушуют бури. Так я говорил, но ты, юная христианка, заставила меня понять, что буря может возмутить покой даже водяной капли в выбоине скалы.