Любовь на темной улице - [8]

— Я догадывался, — признался Бочерч.

— Но это было давно, — продолжала Жинетт. — Во время войны. Он был моим первым мужчиной.

— Сколько раз ты виделась с ним после того, как мы поженились? — спросил Бочерч.

Он старался не глядеть на жену, но настороженно прислушивался, нет ли фальши в ее голосе. Жинетт никогда не была лгуньей, но ведь и такого вопроса между ними никогда не возникало, надо признаться, и Бочерч был уверен, что все поголовно: и мужчины, и женщины — постоянно лгут, когда приходится обсуждать столь щекотливую тему.

— С 1946 года, — сказала Жинетт, — я встречалась с ним только дважды — вчера и сегодня.

— Почему же через столько лет ты вдруг решила позвонить ему вчера?

Жинетт протянула руку к ночному столику, вытащила из лежавшей на нем пачки сигарету. Машинально Бочерч дал ей прикурить. Она снова легла на кровать, положив голову на валик, выпуская кольца дыма вверх над собой.

— Не знаю, — призналась она. — Любопытство, ностальгия, чувство вины — все эти средневековые чувства вдруг обрушились разом на меня, мне захотелось вспомнить то время, когда я была молода. А вдруг я теперь долго не увижу Париж? К тому же мне хотелось освежить кое-какие воспоминания, уточнить их… В общем, не знаю. У тебя никогда не появлялось желания встретиться со своей первой в жизни девушкой?

— Нет, — понуро сказал Бочерч.

— Ну, может, мы, женщины, скроены иначе. Или это касается только француженок. Или только меня одной. — Она, прищурившись, смотрела на потолок через плавающие облачка дыма. — Тебя не волнует, что было потом?

— Нет, — хмуро отрезал Бочерч. Он ничего не сказал ей о той мысли, которая его внезапно посетила там, на улице, когда он увидал их вдвоем, мысль о возможном ее уходе от него.

— Мы выпили по паре кружек пива у собора Парижской Богоматери, потому что он привел меня туда однажды, в день моего рождения. Не прошло и десяти минут, как он начал говорить о политике, о своих проблемах и о возможной своей ссылке в Швейцарию. Хотя эту тему затронула я, так что тебе не в чем его обвинять.

— Я ни в чем его не виню, — сказал Бочерч. — Но все же… почему ты ничего не сказала мне об этом вчера?

— Я подумывала о том, что смогу сама переправить через границу эти деньги, чтобы тебя не беспокоить. Потом сегодня я решила, что таким образом поступлю несправедливо по отношению к тебе и что тебе самому нужно поговорить с Клодом. — Она, подняв голову, бросила на него пытливый взгляд. — Разве я была не права?

— Права, — ответил он.

— Я не могла себе и представить, что ты обойдешься с ним так сурово, — сказала Жинетт. — Ты себя вел в его компании так, как никогда прежде. Ты не был похож на самого себя. Ты всегда такой милый, такой обходительный с людьми. Но ты был настроен против него с самого начала и воспринял его в штыки.

— Это — правда, — сказал Бочерч, не удостаивая ее своими объяснениями. — Послушай, — продолжал он, — если тебе не хочется мне обо всем этом рассказывать, то лучше не надо.

— Нет, надо, — огрызнулась Жинетт. — В таком случае ты лучше поймешь, почему я должна помочь ему, если смогу. Ты лучше поймешь его, меня.

— Неужели ты считаешь, что я тебя не понимаю? — с удивлением спросил Бочерч.

— Не очень хорошо, — ответила Жинетт. — Мы всегда так сдержанны друг с другом, всегда так вежливы, всегда опасаемся, как бы не сболтнуть лишнего, чтобы, не дай Бог, не нанести друг другу обиду или даже оскорбление…

— Что же в этом дурного? — искренне удивился Бочерч. — Я всегда считал, что это одна из причин, сделавшая наш брак таким крепким, таким продолжительным.

— Крепким! — усмехнулась Жинетт. — Где ты видел крепкие браки?

— К чему, черт бы тебя побрал, ты клонишь, никак не пойму? — возмутился Бочерч.

— Не знаю, — вяло ответила Жинетт. — Не жди ничего особенного. Может, я соскучилась по дому, правда, я не знаю, где мой дом. Может, нам не стоило приезжать в Париж. Может, потому, что я была глупой маленькой девчонкой здесь, в Париже, и по инерции обязана вести себя точно так, как глупая маленькая девчонка, когда я снова здесь, хотя я уже трезвомыслящая американская матрона. Я похожа на здравомыслящую американскую матрону, Том? Что скажешь?

— Нет, не похожа, — осадил он ее.

— Я иду по улице и забываю, кто я такая, забываю, сколько мне лет, забываю, что у меня в сумочке американский паспорт, — тихо рассуждала она. — Мне снова восемнадцать лет, на всех улицах полно немцев в мышиного цвета форме, и я стараюсь понять, влюблена я или еще нет, меняю свое мнение на каждом углу и дико счастлива. Не падай в обморок! Я была счастлива не потому, что шла война и немцы гуляли по Парижу, я была счастлива потому, что мне было только восемнадцать. Войну нельзя рассматривать только в одном черном цвете, даже в оккупированной стране. Возьми меня за руку, прошу тебя.

Она скользнула рукой по парчовому покрывалу к краю кровати. Он накрыл ее своей, сжимая ее длинные, холодные пальцы, чувствуя ее мягкую ладонь, тонкое колечко металла — их свадебное кольцо.

— Мы никогда целиком не открывали друг другу душу, ни ты, ни я, — печально сказала она, — любой брак требует определенных взаимных признаний, а мы здесь жадничали, проявляли свою скупость. — Она сжала его пальцы. — Тебе нечего беспокоиться. Никакого всемирного потопа не будет. Никакой катастрофы. У меня нет списка скандальных любовных похождений. У меня был только один Клод, но потом я вышла за тебя замуж. Расхожее американское мнение о легкомысленных француженках ко мне не относится. Ты удивлен тем, что я тебе рассказываю. Может, что-то тебя коробит?