Любовь.mp3 - [13]

И Гапон нажал «Enter». Позабыв закрыть глаза и заткнуть уши… Первые три секунды — секунды по-прежнему наразличимой, гнетущей тишины — тянулись вечность. Сердце Кондрата осеклось, опасно напряглось, будто от избытка крови, все прибывавшей и прибывавшей в беззащитной бесславной мышце; будто в его сердце вдруг одновременно вышли из строя все клапаны… Эти секунды — пронеслось в голове Кондрата, против воли своей уже простившегося с жизнью, — эти чертовы мгновения и погубили несчастного Савла…

Из динамиков раздались первые аккорды… Гапон не верил своим глазам. Вернее, ушам. «Попса… И точно попса… Черт, здесь обычная попса!! Меня развели, как лоха!» Кондрат пришел в бешенство. Смоляные волосы заблестели наравне с черными очами, словно ярость его, искавшая выход, была столь густо замешана и жирна, что оказалась подобна гелю… Кондрат схватил монитор, уже оторвал его от стола, чтоб, может, швырнуть тут же… Но так вовремя услышал слова песни, исполняемой незатейливым юношеским голосом:

— Когда судьба глючит —

Кури не кури.

Поставь-ка, Петруччио,

Любовь. мп3.

Когда скука точит,

Как червь, изнутри,

Включи-ка погромче

Любовь. мп3…

6

Очередной совет четырех Кондрат объявил в пятницу на 10 часов вечера. Местом сборов выбрал Башню… Башня пользовалась дурной славой не только у родителей трудных подростков, милиции и жильцов стоящих по соседству домов. Башню обходили стороной даже бомжи и бездомные собаки. Поговаривали, что она — а с ней и все развалины, над которыми она возвышалась, как старая, забытая на старте межконтинентальная ракета — служила притоном для наркоманов, сатанистов и неофашистов. Обычный бандитский наборчик, который сумели зазубрить даже бабушки — божьи одуванчики. Но что бы дурного о ней ни болтали, Башня оставалась одинаково неприступна как для правильных деток и их прогнозируемых родителей, для добропорядочных граждан, так и… наоборот, для самых конченых подонков. Башня досталась городу в наследство от советского головотяпства и бесхозяйственности, сохранив мрачную привлекательность только для таких мальчишек, как Кондрат Гапон и его друзья. Нет, на самом деле в истории Башни случалось всякое: заброшенная, почти за двадцать лет позорного одиночества проржавевшая, казалось, насквозь и до самого основания, она служила маяком и шатким пристанищем для многих. К слову сказать, пытались в ней осесть и кочующие по городу группы наркоманов-оборотней, и разрозненные взводы неофашистов, выкрикивавших партийные приветствия на деревенском суржике — к новоявленным фаши примыкали в основном бывшие «сборовцы» и бывшие милиционеры. Околачивались в здешних развалинах и доморощенные сатанисты, не раз пытавшиеся провести черную мессу на верхней площадке Башни… Но долго никто из них не задерживался: не то новоселы чересчур неуживчивыми оказывались, не то Башня сама изгоняла их. Вот и сложилось так, что в конце концов она приняла в свои полуразвалившиеся стены только тех, кто о ней не мог даже мечтать.

Теперь здесь, миролюбиво сменяя друг друга, собирались то трубадуры самых разных толков и направлений — от бардов до реперов и блюзменов; то футуристы, при помощи граффити и монтажной пены создававшие свои полимерные стихокартины. Одна из таких стихокартин (больше, правда, смахивавшая на донкихотовскую инсталляцию, чем на визуализированный стих) особенно «закрепляла» Ален. Картина была облечена в форму громадной, в два человеческих роста, не то ромашки, не то мельницы. Лепестки-крылья неизвестный автор выпилил из гипсокартона, а поверх написал странноватые, местами нелепые и тяжеловесные стихи. Главное же, чего добивался поэт-садовник, поэт-мельник — и можно сказать, добился, — это возможности абсолютно вольного прочтения его шедевра. Стихокартину можно было читать наугад, от первого произвольно выбранного лепестка к следующему, так же произвольно выбранному. Или, попыхтев, поломав немного голову, попытаться установить логическую связь между лепестками — связь, которая устраивала бы прежде всего самого читателя, — и прочесть текст с начала до конца согласно установленной последовательности.

Вот какую последовательность случайно вывел Эрос, после третьей бутылки пива вздумавший помочиться на основание исполинского стихоцветка:

ЛЮбить ЛИ ЛЮду рано утром,

пока ко мне льнет ПЕРЛАмутром?

ЛЮбить ЛИ мне сеБЯ в дороге,

когда ПРОчь от себя мчат ноги?

ЛЮбить ЛИ БОга мне в час пик,

когда РЕССорит жизнь кадык?

ЛЮбить ЛИ мне ЛЮдей потом,

с заботами НАБитым ртом?

ЛЮбить ЛИ?.. Не задаст вопроса

лишь тот, кто ЛЮбит всех без спроса,

кто ОДАрен бесценным ЧЛЕном,

не тем — как всякий СМЕртный — ТЛЕнным,

а тем, что слышим, словно УХом,

душой и сердцем, — божьим ДУхом.

Разумеется, гипсокартонные стихи были о любви. Возможно, именно по этой причине стихоромашка или стихомельница так запала в душу Ален. Хотя у Кондрата на этот счет сложилось иное мнение: он подозревал, что мутантовая ромашка с заумным текстом о любви — дело рук самой Ален. А заумь понадобилась ей для того, чтобы никто не заподозрил ее в авторстве. Но, как бы там ни было, Кондратово предположение так и осталось предположением — Ален наотрез отказывалась признавать свою связь со стихокартиной. При этом, раз уж разговор заходил об этом, она неизменно повторяла, что единственная связь, к тому же интимная, которую она готова признать и даже объявить о ней во всеуслышанье, — это ее любовь к Эросу: «Перед нашими ночами, проведенными вместе, померкнет солнце любой поэзии, любого небесного искусства!» И тут же добавляла для тех, кто не въезжал в книжную речь: «Да „Руслан и Людмила“ отдыхают! Или кто там еще… А! Ди Каприо и Джульетта — просто отстой по сравнению с моим шалэным коханням! Цэ справжня антилюбовь!»