Любовь - [36]

Жизнь хрустнула, надломилась. Божественный огонь вспыхнул до безумия ярко, освещая все нестерпимой болью, и все погасло в чаду и в безобразии.

Растерзанный, непрожеванный Долговязый провалился в змеиную глотку вместе со всем награбленным золотом, с дырявыми башмаками и со своею трубкой, стиснутой в зубах до последнего.

Набежавшие было витязи остановились, скованные ужасом, и Юлий обернулся. Змей вскинул голову, вытянув вверх шею, как гусь, который заглатывает ставшую поперек горла дрянь. Золотинка лежала на траве, распластавшись. На жухлой, ржавой траве, она отсвечивала манящим блеском, с которым не могли соперничать никакие начищенные доспехи. Не трудно было сообразить, за кого змей возьмется, кого он приметит первым, когда прочистит горло и оглядится.

Притом же не было ни малейшей надежды сразить чудовище честным ударом меча; ни мужество, ни отчаянное удальство не способны были остановить Смока, которому случалось сметать целые полчища витязей, вытаптывать города с пригородами и опустошать сельские округи, о чем со скорбным смирением свидетельствовали пожелтелые страницы летописей. Юлий читал летописи и кое-что помнил, потому-то, бросившись к Золотинке, он не мечтал ни о чем ином, кроме того, чтобы уберечь ее от ближайшей угрозы. Подхвативши Золотинку подмышки, Юлий толкнул ее через два шага в глубокую рваную борозду, что представляла собой череду ям и рытвин, пропаханных змеевым крылом. Сверху он кинулся сам, пластаясь сколько хватало изворотливости, чтобы прикрыть собой золото волос и роскошь платья.

Никто не успел ни слова вымолвить, ни ахнуть толком, как змей уж, икая, озирался. Разбросанные там и сям по лощине начищенными пешками витязи раздражали его брезгливый старческий взор своим щегольством, тогда как припавший к земле, считай что, под самым брюхом оборванец избежал внимания как случайная падаль. Но что бы там змей ни думал — а скорее всего, он ничего и не думал в болезненно мутном самодурстве — только переступил корявой, как замшелая колода, лапой затаившихся в борозде и смахнул крылом того очумелого молодца, который, сдавшись Юлию, почитал себя как бы уже и вне игры. Другого витязя Смок, тяжко пробежавшись, достал пастью и, перекусив пополам, выплюнул. Прочие беглецы не удостоились даже погони, они рассыпались врозь, как сметенные с доски шахматные фигуры.

Передним краем крыла, где шевелились цепкие коготки, Смок подобрал одного из чудовищно обезображенных витязей, с шумным сопением возвратился обратно, чтобы подобрать останки другого, и тут, остановившись обок с обомлевшими в борозде людьми, принялся шелушить мертвого, сдирая с него доспехи когтями крыла и зубами.

Прилаживаясь к делу, змей отмахивал крылом, вздымая вихри, переступал, вертел хвостом по траве, отчего оставались проплешины голой, стертой земли, сопел и кряхтел; черные когти его, похожие на толстые корни большого дерева, бороздили землю где-то рядом, обдавая лицо песком и камешками, чешуйчатое брюхо нависло над головами…

Юлий изловчился вскочить, вывернувшись из-под готовой раздавить горы, но Золотинку уж нельзя было вытащить — на дне рытвины, придавленная Юлием, она не успевала понимать, что происходит, да и как было спасаться под боком у чудовища? Спасаться? Юлий отчаянно стиснул меч и что было силы, с выдохом вонзил его в необъятное брюхо.

Напрасный труд! Удар, которым по замыслу можно было, наверное, пробить насквозь и быка, ничего не достиг — меч скользнул о броню, косо воткнулся и застрял мертвым клином, заткнувшись под чешую. Юлий рванул клинок, но и змей, ощутимо ужаленный — он почувствовал удар, как укус комара или, может быть, даже осы! — передернулся брюхом и разве не подскочил, так что Юлий, уцепившись за рукоять меча, едва не оторвался от земли, прежде чем грянулся на колени, оставив свое единственное оружие в чешуе, как занозу.

А Золотинка как раз только набралась духу приподняться в своей яме, она хватилась за голову, предчувствуя сокрушительный удар, который в следующий миг уже должен был раздавить Юлия. Змей мотнул шеей, заглянувши под брюхо, где накололся на какую-то гадость. Сейчас он увидел все.

Верно, Юлий тоже схватился за голову, бессознательно повторяя полный жуткого отчаяния жест, — только в руках у него очутился венец. Чуда этого Юлий не успел даже и разобрать, не соображая, что золотой обруч все это время плотно сидел над ушами; Юлий швырнул что подвернулось в змея, с каким-то подспудным самообладанием наметив близкий глаз чудовища.

И попал.

В шести шагах сильно пущенный снаряд перевернулся в воздухе один раз и ляпнул под роговое веко острым гребнем, зубцами, что шли по окружности обруча.

Словно оцепенев от рассчитанной и все равно ошеломительной удачи, Юлий замешкал, тогда как змей взвился, пронзенный болью, взвыл, и Юлий оказался на земле — неведомо как, расшибленный, но целый. Змей колотился, позабыв обо всем, кроме глаза, покрывши небо, бил он распущенным крылом по земле, мазал шагов за пятьдесят и чудовищно извивался брюхастым телом. Только чудо спасло Юлия и Золотинку в эти мгновения, когда змей бороздил и уродовал землю. Чудо, а дальше сказала слово и ловкость: в кромешном ужасе, под мраком и вихрем крыла, где секли глаза пыль и песок, Юлий перекинулся на Золотинку и опять прибил ее на дно ямы. Здесь, засыпанные с головой, они задыхались, обомлев душою.