Любовь… любовь? - [20]

Дотягиваюсь до часов и вижу, что уже две минуты девятого и надо поторапливаться — не то… Отбрасываю одеяло, спускаю ноги и поспешно втягиваю их назад: я промахнулся и вместо коврика попал на линолеум, а он такой холодный, что кажется, нога сейчас примерзнет. Перевешиваюсь через край кровати и отыскиваю носки. Надеваю их, затем всовываю ноги в ночные туфли. Вылезаю из постели и снова сбрасываю ночные туфли — надо же снять пижамные штаны. Брюки у меня до того заледенели, что кажется, поставь их — будут стоять. В такую погоду за складку можно не опасаться — не разойдется. Я лечу в ванную, когда Старушенция подходит к лестнице и уже открывает рот, чтобы снова приняться за свою песню, но, увидев меня, умолкает, точно ей заткнули горло пробкой.

— Пора бы уж проспаться, — бормочет она и уходит на кухню.

Через две секунды я вылетаю из ванной и, уже спускаясь с лестницы, вспоминаю, что у меня не будет времени побриться до встречи с Ингрид. Я снова ныряю в ванную, намыливаюсь, наношу себе пять-шесть увечий и весь заливаюсь кровью, словно недорезанный поросенок. На площадке встречаю юного Джима, и он, естественно, замечает кусочки туалетной бумаги, наклеенные у меня по всей физиономии.

— В другой раз получше наточи нож с вилкой, — замечает он.

— Сгинь, — говорю я, сбегая с лестницы. Настроение у меня, надо сказать, прескверное: как же я теперь встречусь с Ингрид, весь в царапинах.

С кухни доносится запах яичницы с беконом, и в животе у меня начинает урчать. Сажусь за стол, и Старушенция ставит передо мной сковородку.

— Сам виноват, если немного пережарилась, — говорит она. — Я звала тебя шесть раз. И что только с тобой сталось: легче мертвого из могилы поднять, чем тебя из кровати вытащить. Ты теперь научился отвечать мне, не просыпаясь.

Я принимаюсь за еду — пусть себе болтает. Ей полезно немножко побездельничать. Ведь она с пяти часов на ногах — отца на работу провожает. Старик уже тридцать лет твердит ей, что сам может справиться, но она и слушать не хочет. Говорит, он еще завтрак забудет, если она не проследит, и всегда встает проводить его, разве что когда лежит в лежку.

Она смотрит, как я вычищаю тарелку кусочком хлеба.

— Нельзя так глотать живьем, — говорит она. — От такой еды никакой пользы нет. А чаю ты выпьешь?

Я говорю, что выпью и еще съем хлеба с джемом, и она принимается делать мне бутерброд. Хлеб наша Старушенция берет так, точно это цыпленок, которому она сейчас свернет шею.

— Я бы на твоем месте пошевеливалась, — говорит она. — Нельзя опаздывать. Вовсе ни к чему, чтобы у мистера ван Гуйтена составилось о тебе плохое мнение, да еще после того, как он дал тебе пять фунтов на рождество.

— То ты говоришь, что я все живьем заглатываю, то велишь мне пошевеливаться, чтобы не опоздать.

— А надо делать все заблаговременно — тогда и есть будешь как следует и везде поспеешь. Тебе бы надо завести такую книжку, как у твоего двоюродного брата Уолтера. У него все утро по минутам расписано: столько-то на одно, столько-то на другое. Вот уж он не станет глотать не жуя или бежать сломя голову за автобусом.

Я корчу рожу. Мой двоюродный брат Уолтер — высокий, тощий малый с огромным носом — работает в банке. Я его не слишком обожаю. В какой-то мере, наверно, потому, что все наше семейство считает его верхом совершенства. А я думаю, что стоит моему двоюродному братцу Уолтеру расстроиться утром из-за денег, и вся его система полетит к черту.

— Не беспокойся, — говорю я нашей Старушенции; — я не опоздаю, только ты уж перестань меня донимать.

— Перестать-то я перестану, но сначала уши тебе надеру, молодой человек, за такие слова. Отхлестаю как следует, хоть ты и бреешься и считаешь себя совсем взрослым. Посмотрел бы на свое лицо. Да разве можно с такой физиономией показаться утром на улице и еще стоять в магазине за прилавком и обслуживать посетителей.

— Я сниму все эти заплатки, когда приду туда, — успокаиваю я ее. А в действительности я и сам несколько обеспокоен своим видом. Ничто так не раздражает меня, как порезы во время бритья — потом не один день приходится осторожничать, чтобы не содрать кожу снова на том же месте. Но сейчас уже ничего не поделаешь. Что же до Старушенции, то, если она захочет выдрать меня, так выдерет и глазом не моргнет. У нее ведь нет чувства юмора, это всем известно, кроме нее.

Еще две минуты, и, проглотив чашку чаю и два куска хлеба с джемом, я выскакиваю из дому и мчусь под гору — на остановку автобуса. Солнце уже прогрело воздух, но мороз еще не везде сдался, оставив кое-где пластинки льда, так что я чуть не шлепаюсь. А бегу я на автобус, который останавливается у подножия холма, на углу. Кондуктор стоит на площадке и смотрит в мою сторону, и сначала мне кажется, что это он меня дожидается. Но он нажимает на кнопку звонка, когда мне остается еще ярдов двадцать до автобуса, — я делаю рывок и, ухватившись за поручень, прыгаю на площадку.

Кондуктор — жалкий малый — ковыряет в гнилых зубах обструганной спичкой.

— Если будешь так прыгать, рано или поздно останешься без головы, — говорит он, глядя на то, с какой жадностью я заглатываю воздух, будто это мой последний вздох. — Надо бы остановить автобус и высадить тебя.