Любовь: красное и белое - [8]

И еще. Когда я держал это создание на руках, со мной что-то странное происходило: я ослабевал, становился каким-то слюнтяем, слабаком, молокососом и начинал думать, что мне это небезразлично. Я был вынужден тотчас же отдавать Малыша Майе, чтобы окончательно не расклеиться. Я же Юрист, владелец Конторы, а не какой-то младенец, писающий в пеленки! Потому-то я и старался как можно дольше оставаться в Конторе, чтобы ничего этого не делать.

А Майка перестала улыбаться, когда я возвращался с работы, с каждым днем становилась все угрюмее. Но самое главное, что в квартире была тишина, и Малыш спал, а может, он и просыпался, но я сам крепко спал в комнате для гостей, поскольку очень уставал. С ног валился от всех этих важных дел в Конторе и не замечал, что Майка угрюмая, не улыбается, я не интересовался, устала ли она или нет.

Ну а когда мне было присматриваться, задумываться?! Да и заметил бы я, что она угрюмая? Известно же, что у женщин вечные капризы, постоянные смены настроения, то они в ладоши хлопают, то слезами заливаются, то в отчаянии волосы на себе рвут, и тут же лицо вновь озаряется улыбкой. Поэтому все их улыбки, восторги, хлопанье в ладоши, претензии и вздохи, гримасы и заламывание рук не следует принимать всерьез. Какой мужчина может это понять?!

— Павел, я устала. У меня уже сил нет… — как-то вечером сказала Майка, когда мы присели на диване в гостиной, объединенной с кухней. Она опустила голову и уставилась в пол. — Ты все время поздно приходишь, а мне так одиноко, даже поговорить не с кем… И только Викторек и Викторек… Он прелесть, но у меня больше нет сил…

Я обнял ее, понимающе кивнул, посмотрел ей в глаза, но не нашел, что ответить, потому что на моем мониторе было пусто.

— Ты же знаешь, Маечка… — произнес я в конце концов тихо и спокойно, — такова жизнь, и каждый играет свою роль: я должен работать, поэтому меня почти не бывает дома. — Я старался собраться с мыслями, чтобы хоть как-то продолжить. — Я работаю, а ты занимаешься Малышом и домом, как положено, потому что ты женщина и у тебя лучше получается заниматься ребенком, нашим ребенком, и домом тоже. Ты самовыражаешься в роли матери. Это приносит тебе радость и удовлетворение, ведь никто лучше тебя с этой ролью не справится. Наш Малыш такой спокойный и довольный, он все время улыбается. Потому что ты, Маечка, очень хорошая мать, — похвалил я ее, чтобы она почувствовала себя увереннее и поняла, что я это ценю. — Знаю, ты устаешь, ребенок требует много сил и терпения. Но я создаю для тебя все условия, окружаю тебя комфортом. Если тебе что-нибудь нужно, то только скажи. Мы все можем себе позволить. Контора, Контора, Контора! Да я для тебя звезды с неба достану, Маечка. — С этими словами я вскочил с дивана и взмахнул руками, чтобы хоть как-то ее приободрить. А она сидела все такая же хмурая.

Я сел рядом с ней, близко, придвинулся еще ближе, давая понять, что она меня интересует, что я, ее муж, проявляю к ней интерес, что мужчина к ней прижимается, что она женщина, которой мужчина интересуется. И от этого прижимания почувствовал, как мужская Твердость и мужская Готовность во мне проснулись. Потому что, когда Майка стала мамой, сначала долго ничего нельзя было, а потом было редко, потому что то она устала, то я в Конторе, поскольку работы полно, а спал я в комнате для гостей, вдали от криков младенца. Потому-то мне в голову мысль пришла, что ей Твердость и мужская Готовность нужны. И еще сильнее к ней прижался.

— Ты не понимаешь. — Майя вздохнула, но глаз не отвела. А в такие моменты, как я знал, надо действовать решительно, проявить себя, а не разговаривать. Я по ее глазам видел, по ее румянцу, по ее вздымающейся под блузкой груди, что она хотела действий, действий, действий! И я был готов, я на взводе и совершенно уверен, что моя Твердость — то, что ей надо. Я знал, был совершенно уверен, что ее подавленное настроение вызвано недостатком мужской Готовности, ей Твердость нужна была, не хватало ей действий с моей стороны! Прижался я к ней еще сильнее, держа Твердость под контролем, и начал нежно так ее целовать, потихоньку, как ей больше всего нравится, то здесь, то там. А она глаза закрыла и замолчала. Как я и предполагал, это был лучший способ заставить ее замолчать, перестать думать и от мыслей хмуриться. Тогда я перестал ее целовать и перешел к более решительным действиям, показывая, какой я решительный, настоящий, твердый, энергичный мужчина. И все было так, как надо, она была восхитительно мягкая, покорная и, самое главное, ничего не говорила, только тихо вздыхала, но уже не запускала пальцы в мои волосы и не шептала мне на ухо: «Павел, какой же ты замечательный!»

Потом мы лежали рядом на кожаном диване в нашей гостиной, объединенной с кухней, и я даже задремал от наслаждения, которое мы пережили, расслабился. Дышал ровно, в сон проваливаясь, и вдруг услышал, что Майя всхлипывает. Этого ты, Павел, ни понять, ни выдержать не мог. Ты тут инициативу проявляешь, действуешь. Мягкость отдается Твердости и удовольствие получает, о котором мечтала, которое должно было стабилизировать состояние ее женского мозга, и на тебе — Слезы! Ну что еще, черт возьми, случилось? Ведь плачут они обычно, когда полнолуние или месячные у них. Вот когда Слезы, море Слез! Тогда я в Конторе двадцать четыре часа в сутки стараюсь находиться. Не могу я общаться с мозгом, у которого месячные. Кажется, все вроде бы с ней в порядке, она разговаривает, отвечает, задает логичные вопросы, а тут вдруг — плач, рыдания и отчаяние. Говорит: обними меня, приголубь, будь нежным. А я спрашиваю: «Что случилось? Кто тебя обидел, что тебя расстроило?» А она то плачет, то вдруг начинает смеяться и сквозь слезы говорит: «Нет, Павел, нет, ничего не надо делать, только обними меня». И смеется, и плачет, а потом, охваченная яростью, скрежеща зубами, начинает выплевывать слова: «Ты ничего не понимаешь, ты толстокожий, делай что хочешь, ты мне не нужен!» И — кулаком по раковине.